— Моя дорогая Лавиния, он не более глуп, чем любой из романов мадам Уида, которые вы читаете, завернув в коричневую бумагу, — заявила леди Камминг-Гульд.
Лицо миссис Марч как будто окаменело. По щекам, там, где у женщины помоложе лежали бы румяна, пошли пунцовые пятна. Лавиния Марч презирала макияж, считая его вульгарным. Женщин, прибегавших к такого рода уловкам, она величала не иначе как «дамами определенного сорта».
— Вы глубоко ошибаетесь, Веспасия, — парировала она. — Жаль, что тщеславие мешает вам обзавестись очками… Когда-нибудь вы свалитесь с лестницы или иным образом выставите себя на посмешище. Уильям! Почему бы вам не предложить руку вашей бабушке? Я бы не хотела стать центром всеобщего внимания, когда мы будем уходить. — С этими словами миссис Марч встала и повернулась к выходу. — Особенно такого рода!
— О, вам это не грозит, — парировала в свою очередь Веспасия. — По крайней мере, пока Сибилла будет отдавать предпочтение кричаще красным нарядам.
— Которые делают ее еще ярче, — непроизвольно вырвалось у Эмили.
Эти слова предназначались ей самой, однако именно в этот момент окружающие умолкли, и во внезапной тишине ее голос прозвучал довольно громко. Джордж слегка покраснел, и Эмили поспешила отвести глаза, мысленно отругав себя за то, что вовремя не прикусила язык. Сама того не желая, она выдала себя с головой.
— Я рада, что вам нравится, — невозмутимо ответила Сибилла и тоже встала. Ее самомнению не было предела. — У каждой из нас есть свой цвет, который идет только нам. Есть цвета, которых, напротив, следует избегать. Сомневаюсь, что в голубом я буду выглядеть столь же привлекательно, как и вы.
Вряд ли это был комплимент. Однако Эмили не стала отпускать в ответ колкость, призвав себе в помощь все свое обаяние. Даже сейчас Джордж улыбался Сибилле. Затем некое незримое течение вынесло их из ложи прямо в гущу людей, двигавшихся к фойе. Джордж тотчас предложил Сибилле руку, как будто иное было бы расценено как неучтивость.
Чувствуя, что заливается краской, Эмили на дрожащих ногах двинулась следом, избрав в плотной толпе в качестве ориентира седую голову бабушки Веспасии. Людской поток, вытекавший из лож, нес и толкал ее вперед. И лишь рука Джека Рэдли, что легла на ее талию, не давала ей упасть.
В фойе встреч со знакомыми было не избежать. Пришлось обмениваться мнениями о спектакле, осведомляться о здоровье, произносить прочие пустые фразы, какие обычно произносят в подобных случаях. Гул голосов, обрывки фраз — все это напоминало истинный бедлам. Эмили кивала, улыбалась, соглашалась со всякими пустяками, со всем, что только проникало в ее сознание. Кто-то спросил о ее сыне Эдварде, и она ответила, что тот остался дома и в целом прекрасно поживает. Затем Джордж резко толкнул ее локтем, и она вспомнила, что следует в ответ осведомиться о том, как поживает семья того, кто задал ей этот вопрос. Вокруг нее звучал нескончаемый хор голосов.
— Превосходное представление!
— Вы видели «Фрегат „Пинафор“»?[4]
— Когда состоится следующий спектакль?
— Вы будете в Хенли? Я обожаю регату. Как все-таки приятно находиться на воде в жаркий день, не так ли?
— Лично я предпочитаю Гудвуд. В скачках есть нечто ни с чем не сравнимое, вы не находите?
— А что вы скажете об Эскоте?
— Лично меня больше привлекает Уимблдон.
— Мне совершенно нечего надеть! Мне нужно немедленно отправиться к моей портнихе. Необходимо срочно обновить гардероб!
— Мне кажется, что в этом году Королевская академия просто ужасна!
— Согласна с вами, моя дорогая! Все живописные работы навевают скуку…
Чувствуя себя крайне неуютно, Эмили тем не менее выдержала полчаса подобных откровений. Наконец она оказалась в карете рядом с Джорджем, который, однако, держался холодно и отчужденно. Казалось, будто рядом с ней сидит незнакомый ей человек.
— Господи, что с тобой происходит, Эмили? — спросил Джордж после того, как они десять минут просидели в тягостном молчании, пока передние кареты подбирали своих владельцев. Наконец дорога, ведущая к Стрэнду, освободилась.
Может, стоит солгать, дабы избежать неминуемой ссоры, которая — Эмили это знала — будет ей неприятна? Джордж по своей натуре был терпим, щедр и легок в общении, однако считал, что проявление чувств имеет право на существование исключительно в удобные для него моменты. И, безусловно, не сейчас, когда он все еще находился в романтическом настроении.