— Па, а ты в прошлом году тоже с нами не смог поехать, школу ремонтировал. Грустно тебе, что мы тебя бросаем одного?
Папочка, разумеется, не признался, что рад-радешенек, и даже вызвался отвезти нас в будущее воскресенье во Франкфурт в аэропорт.
Эллен позвонила еще раз пять. В отеле на Искье ей, как постоянному клиенту, выделили отдельную комнату для детей. Но первую неделю мне все-таки придется жить с ней вместе. Я поблагодарила и побежала паковать вещи, а в голове все вертелся план поджога.
Мне и правда удалось перед самым отъездом на минутку исчезнуть из дома. Я соврала, что мне надо зайти к Люси, взять что-нибудь с собой в дорогу почитать. В офисе мужа я заложила бомбу замедленного действия: открытый альбом — на шкаф с документами, и прямо на разворот — стеклянный шар. На другой день обещали солнце, солнце и еще раз солнце. Вот и отлично! Пусть коричневые прожженные страницы в альбоме отравят Биргит всю радость от ее фотографий. Да к тому же виноват окажется Райнхард!
ОГОНЬ И ПЛАМЯ
Райнхард не только отвез нас в аэропорт, он даже припарковался в подземном гараже и отнес наши чемоданы к стойке «Alitalia»,[18] где мы договорились встретиться с Эллен. Мой муж приветствовал ее несколько смущенно. Она, конечно, ожидала, что на прощание он меня поцелует, но не тут-то было, такого удовольствия он никому не доставил, демонстративно обнял Лару и погладил Йоста по голове.
Всю дорогу в Неаполь дети вели себя просто образцово, и в награду стюардесса отвела их к капитану и показала им кабину пилота изнутри. Мои отпрыски сияли. А я все нервно поглядывала на часы. Так, в девять мы вышли из дома, в одиннадцать взлетел самолет, значит, скоро солнце будет уже в зените.
В полдень меня вдруг стала душить паника. Мне привиделось, что вместе с Райнхардовым офисом пылает весь жилой квартал вокруг, под аккомпанемент сирен «скорой помощи». А вдруг мой муж и Биргит так увлекутся на кожаном диване, что не почувствуют запаха гари? Поздно теперь! Их обоих, обугленных, может быть, еще вытащат из пекла, о соседях по кварталу я молчу.
Принесли непривычный обед на пластмассовом подносике. Я есть не стала — кусок в горло не лез. Но бокал вина меня успокоил. А зачем, собственно, Райнхарду вообще нужно в выходной день идти в офис? Он лучше притащит Биргит к нам в дом или сам к ней заявится. Наверняка они сейчас сидят у нас в саду за поздним завтраком, шампанское пьют, обнимаются самозабвенно, так и вижу! О, Боже, чужая женщина в нашей постели! Не могу, тошнит! Я встала со своего места и пошла в туалет. Эллен проводила меня озабоченным взглядом. Да, отпуск в Италии удался бы на все сто, он мог бы стать сказкой, но разве мой неверный даст спокойно отдохнуть?! Не верю я ему и все!
Огонь бывает разный: он согревает, он испепеляет. Нынче невозможно представить себе жилище без отопления, кухню без плиты, но как же за всем этим пламенеющим хозяйством приходится следить! Пламя страсти человеческой может сплавить двух людей навсегда, а может спалить без остатка всякую любовь и привязанность, и ведь никакая пожарная служба такой пожар не потушит, так что и спрашивать будет не с кого.
Натюрморт Готтфрида фон Ведигса — свечка тихо и неярко освещает чью-то скромную трапезу. Что ели тогда на ужин, в начале XVII века? Немного хлеба, яйцо, кувшин с водой и стаканчик вина — никакой роскоши.
Можно, конечно, долго рассуждать о христианской символике воды и вина, света и хлеба, но меня больше интересует яйцо. На круглой деревянной дощечке — она совсем как современная — лежат длинные тонкие полосочки хлеба и нож. Так режут хлеб к австрийскому полднику, сидя ввечеру перед телевизором в халате или пижаме. Но вот яйцо, вопреки традиции поколений, не стоит вертикально в своем стаканчике, а лежит горизонтально в оловянной подставочке, как будто специально приспособленной именно для такого его положения. Некто, кого вечерний голод пригнал на кухню, разбил скорлупу не на одном из концов, он пробуравил яйцо ножиком прямо по экватору, чтобы макать в самую сердцевину хлебные полоски и с наслаждением их поглощать одну за другой. Когда же, интересно, придумали разбивать яйцо по-другому?
Если бы не свечка, не было бы во всей картине такого таинственного, интимного полуночного сумрака. На заднем плане все тонет во тьме, только вино золотисто поблескивает в бокале, только свеча мерцает, только яичный желток внутри скорлупы и светится на полотне. Красновато-коричневым оказался глазированный кувшин, такой же оттенок у деревянной доски, у свечки, у хлеба. Металл отливает серебром, язычок пламени — золотом. Цвета ясного дня — белый, синий, зеленый, красный — померкли ночью, до утра.