А жизнеописания? Вы, значит, и такие вещи делаете?
Конечно, биография — благодарный жанр. Хотя, конечно, я еще не…
И сколько бы это стоило?
По-разному, — откашлялся молодой человек.
Не дороже жизни?
Нет, нет, — он делает вид, что не замечает иронии, — и жизнь умершего ребенка можно описать на пятистах страницах, как столетнего.
Так от чего зависит, — старая дева становилась нетерпеливой.
От договоренности.
Некоторые вещи стали подразумеваться.
Они сидели за круглым столом в уютной мансардной комнатке и переглядывались, а свет вливался сквозь косые окна. В центре — беленая печная труба, теряющаяся в черепице и всегда похожая на живот, теплый, когда положишь на него руку. С улицы было слышно голубей, надувающихся и ссорившихся над мусором у водосточной трубы. Снаружи была телевизионная антенна и прекрасный вид. На верхушке дымовой трубы — гнездо аиста. Внутри же — кровать с тюремными кружевами, старинный патефон, немного классических гипсовых фигур и ссохшийся мольберт. Наполовину комната — наполовину склад. Скромная, но с избытком деталей, можно сказать, просто каморка, в которой переночует покушающийся, или кто-то, кому все равно, если первое впечатление слишком сильно. На стене репродукции сезанновских «Картежников» вангоговских «Едоков картофеля» и «Нищего» Курбе.
Знаешь, что, — говорит женщина, — и молодой человек с легким отвращением замечает, что она перешла на per tu. — Мы вот как поступим. Ты здесь будешь квартировать бесплатно, если тебе подходит.
Но, — он смущенно отнекивался, — но…
Постой, — прерывает его Девочка, — я буду готовить на себя и на тебя, если ты захочешь это есть. Время от времени ты будешь покупать немного мяса, бутылку вина или горсть-другую семечек подсолнечника, я не возражаю, мы не будем из-за этого торговаться. И ты опишешь жизнь мою и моей семьи. Так, как я тебе буду рассказывать, и как ты сам сочтешь нужным. Когда у тебя не будет другой работы, когда тебе захочется. Договорились?
Нет, — решительно отвечает молодой человек.
В чем дело? Тебе не нравится мой нос? — спрашивает Девочка, подносит к носу пальцы, вдыхает их запах.
Нет… Я работаю только с покойниками.
А теперь ты поработаешь с вполне бодрой покойницей, — рассмеялась Девочка. — Ну, только если тебя оплата не устраивает.
Да нет, нормально…
Ну, и?
Речь об украшении, как, например, сувенир в бутылке, альбом воспоминаний с фабулой. Воспоминания прекрасны, жизнь грязна. Понимаете?
Неужели ты думаешь, что я буду плевать на собственную могилу?
Не думаю, но я работаю, как фотограф в старину, модель просовывает голову в дырку на картоне, все остальное нарисовано — пляж, Париж, военное училище, любая выбранная нами жизнь.
Мне не нужна наемная плакальщица или слащавый некролог. Я тебе покажу, расскажу — ты скомпонуй, придай форму, запакуй.
Сколько бы вы экземпляров напечатали, — он прикидывал, подсчитывал, — для родственников и друзей? Например, пятьдесят, с золотым тиснением? Сто экземпляров в твердой обложке?
Будет достаточно одного.
Не понимаю, — молодой человек поднимает голову от газеты, на полях которой он что-то черкал.
У меня никого не осталось, сынок. Это для меня и для Бога…
Что? Рассказывать? Так сразу?
Женщина вытирает ладони о платье.
Я сейчас не могу, — задохнувшись. У нее сжимается горло от внезапного волнения, во рту пересыхает и, что там еще бывает. Она быстро поднимается, как-то молодо, выходит из комнаты, оставляя гостя сидеть за столом, но вдруг оборачивается, возвращается, протягивает ему руку, они пожимают друг другу руки, договор заключен.
Позже, — говорит Девочка, кивая головой. — Мне надо сосредоточиться.
Взгляд молодого человека скользит по психологическому тесту в раскрытой перед ним газете. «Если бы Вы могли выбирать судьбу, кем бы Вы стали: а) полководцем; б) любовником; в) художником; г) мудрецом».
Машинально обводит кружком букву б.
Я настолько утомлен, что способен только к простым предложениям, — было написано на лбу квартиранта. Он качался на стуле, чувствуя, что сердце бьется все медленнее. Какой-то тяжелый холод шел со спины, из окошка на крыше, которое, похоже, до конца не закрывалось. Он запрокинул голову, как на шарнире, чтобы посмотреть. Кровь прилила к голове.
Эту игру он любил, сколько себя помнит, особенно на улице, на каком-нибудь заборе или на пустой стойке для выбивания ковров, ребенку казалось, если не держаться, то можно упасть в небо, мягкое нёбо. Так он раскачивался, повиснув, как летучая мышь, опустив болтающиеся вялые руки. В этом опрокинутом мире его особенно завораживала та единственная, пустая глазница на лбах прохожих. Он грезил, повешенный, до тех пор, пока его совсем не придавливали собственные парящие внутренности.