Тогда Девочка, подобно козе, которая выбирает хорошие камни, углубляется в Соукбунар-махаллю, и еще дальше, к вершинам холмов, откуда возвращается, набрав грибов (тайну которых она сама разгадала), с голым животом, потому что грибы собрала в задранный пуловер, и высыпает их перед Гроховяком, который тем временем уснул на солнце, прислонившись к памятнику.
* * *
А однажды вечером, как раз тогда, когда, немного выпив, влюбленные отправились вниз, к Миляцке, прячась от света и людей, держась за руки, болтая и смеясь над собой из-за такого дурашливого поведения, они, бродя по окрестностям, оказались на улице Новой.
Смотрите, — Станислав показал Девочке ряд австрийских домов, на первый взгляд, образцовых, — когда-то здесь, — он совсем понизил голос, — шли по порядку солдатские бордели: Голубые фонари, Белые фонари, Красные фонари. А вон тот, там, назывался Пять машин!
Они остановились у здания, в котором когда-то был полицейский участок. Молчали. Начал моросить легкий дождик. Теперь они шли, не спеша, рядом, стараясь не касаться друг друга. — Сташа, — произносит Девочка.
Знаю, вы хотели бы меня спросить, был ли я когда-нибудь с проституткой, не так ли?
Девочка взяла его под руку, и едва не свалилась с каблуков.
Garage de bateaux
В Париже, в начале сороковых, одной безнадежной ночью я ехал в такси.
Во всем городе фонари укутаны в синюю ткань, ведь только фонари борделей не были видны из самолетов. Я задержался на собрании кружка, а потом в бистро, с коллегами. Мы долго и как-то отдельно от всех беседовали о медицине, слишком быстро пили вино. Уже началось затемнение, моя несчастная страна была растоптана, продана, а я безостановочно говорил, даже громко смеялся. Когда мы, наконец, расстались, я был настолько опустошен, мне казалось, что не могу сделать ни шагу, словно ноги мои ампутированы, и если продолжу идти, то закончу, как тот пьяница у Мопассана, где-нибудь на набережной Сены, неспособный встать на ноги, мертвый.
Я шел по середине пустой улицы, раскачивался, и только «кошачьи глаза» внезапно заискрились на черном флаге. И когда я потерял всякую надежду встретить в этом проклятом арондисмане живую душу, прямо за моей спиной, неслышно, остановилось такси.
Вас будто сам Бог послал, — сказал я, садясь в автомобиль, и замечая, что язык у меня заплетается
Нет, не Бог. Долг, — говорит таксист серьезно, и в его голосе, и во всей фигуре, в которой даже в положении сидя угадывалось что-то от скульптур Родена, я распознал не акцент, но чистую, характерную славянскую окраску.
Вы не парижанин, — спросил я неуверенно.
Парижанин, — ответил он бесстрастно, — вот уже двадцать лет, а когда-то я был русским. А вы, и вы, похоже, эмигрант?
Я врач. То есть, хочу сказать, и поляк.
А, значит, мы оба славяне, — безразлично отметил ночной таксист, а цифры на счетчике с шумом выпрыгивали в ночь.
Я раскачивался, меня мотало, пустым портсигаром прищемил палец. Таксист угостил меня сигаретой, и я с радостью согласился. — Если месье позволит, — говорит он, — и, не дожидаясь ответа, уже прикуривает и свою, и его лицо на мгновение мелькает в зеркале заднего вида. Я не успел сказать «да», а он уже как-то по-дружески вдавался в подробности. — Мы должны были пройти через многое, — я вдохнул горький дым «голуаз», понимая своим малым мозгом, что в фамильярности виноват сам.
Национальность, месье, трудно распознать по форме носа, если только вы не китаец, — улыбнулся мой приятель, при этом у него во рту блеснул серебряный зуб, похожий на пулю для вампира. — Один мой друг из Прованса, чистокровный француз, — продолжает он, — встретил в своем имении некое бессловесное существо, пол которого едва угадывался, ободранное, с грязными волосами, из которых выпадали паразиты, кровососы, вонючее, как труп, но живое, в лохмотьях, в горячке и совершенно дикое. Он оставил необычное существо в домике для прислуги, оставил еду, а утром — посреди комнаты, извините, кучка, еда же спрятана по углам. Прекрасная кровать, клопов всего ничего, нетронутая. Деревенский доктор покачал головой, мой друг тоже, оставив это безумное существо в покое.
Этим летом я у него побывал, подразумевается, что я обо всем знал. Послушайте, без ложной скромности, не будь большевиков, может быть, мы бы вместе принимали пациентов, я знаю, что такое может быть вызвано ужасным шоком, я этого насмотрелся, есть среди нас такие, кто предчувствует скорое изменение погоды или землетрясение, заранее, как животные, короче, я пришел к выводу, что женщина спасалась от стихийного бедствия, из тонущего города, от войны, все равно, она пережила что-то страшное, что полностью помрачило ее душу, и потом, из-за вселенского страха, вполне возможно, что крестьяне моего друга обнаружили ее на опушке леса, голую, онемевшую, опустошенную…