Биографию он забросил, он и так все писал о себе. Живет в чужом доме, как подсудимый. Порядок наводит редко и тихо. Но в этих местах ничто не может пройти незамеченным, жизнь здесь — проблема. Иногда ему всерьез хочется и самому исчезнуть, если бы знать, где это место без теней.
К нему приходили писатели и Мария. Спрашивают, что с загородным имением. Понятия не имею, хозяйка в отъезде. Что с ним, кто он, смотритель, родственник, внебрачный ребенок? Какие у тебя права на все это, есть ли у тебя что-нибудь в письменном виде? Коста молчит, достает из ящика исписанную бумагу, угрожающе трясет ею над головой, коротко, фотографической вспышкой, прежде чем положить на место, грохнет выпяченной челюстью комода. Не собирается ли он пойти к адвокату, чтобы уточнить свое положение.
Имейте терпение, госпожа Иованович вот-вот вернется, у меня предчувствие, — врет он всем и молится Богу. Когда ему удается от них отделаться, то иной раз становится страшно: что если она лежит в коме, или сошла с ума, или померла, кто знает, что об этом надо сообщить мне?
Задается вопросами, позволяет собачке слизнуть ужас с его лица.
И с той дверью он ничего не сделал. Она так с тех пор и лежит. По правде говоря, вся та комната похожа на разоренное гнездо. Мария влетела, запыхавшись, нетерпеливая, жаждущая. — Где они, где они? Куда ты убрал картины? — Вот одна, которую ты можешь увидеть, — он показал рукой на окно в решетке. — Врешь, — взвизгнула она, начала разбрасывать то немногое, что осталось от вещей Пала.
* * *
Впрочем, чем дольше он оставался у Девочки, даже задолго до взлома, он все меньше верил, что в запертом наглухо помещении есть что-то на продажу. Особенно он не был склонен поверить в шаткие предположения Марии. Он ее слушал, потому что ему нравилось, как ее горячее дыхание щекочет ухо.
После первого возвращения из Парижа, — с жаром убеждала она, — Шупут дома, по памяти, написал «Виноградник Иовановичей в Карловцах».
Да, да, кивал он (словно отвечая по «горячей» телефонной линии на изнеженный, пылкий голос проститутки), только во всех книгах сказано, что картина сгорела в пожаре…
Какой пожар, это было любовное преувеличение, а не элемент, не стихия. Здесь не было ничего от реальности, все было под контролем.
А разве ты не видела ее руки?
Какой ты легковерный, — Мария с презрением его отталкивала. — Ты думаешь, что можно было иным способом привлечь внимание охладевшего, колеблющегося любовника, кроме как ложным пароксизмом, самоубийством в языках пламени?
Подожди, ты сама говорила, что венгр ее бросил, когда она не захотела переписать дом и виноградник на его детей, а несчастная открыла газ, и, похоже, уснула, одурманенная отравой, а потом вдруг закурила сигарету, машинально, бессознательно…
Это истории для полиции и малых детей. Знаешь, кто ее спас? Никто. Она сама на четвереньках доползла до двери! А кто должен был ее спасти? Ты? Нет, дорогой, ее возлюбленный инструктор, которому она назначила свидание, наверняка дав ему понять, что передумала. Он должен был стать ее убаюканным спасителем, наивный ты.
Если и так, почему она убирала Шупута, ведь картины могли случайно пострадать?
Господи, да где ты видел, чтобы картины старого любовника показывали новому? Разве ты веришь в несчастные случаи?
* * *
Так девушка ему морочила голову. Но не сам ли он отождествляет жизнь с триллером, историю — с детективом? Кто бы признался в том, что жизнь не имеет никакой формы, что кто-то появляется и уходит навсегда, что что-то может случиться, но при этом не будет дважды подчеркнуто толстым графитным карандашом?
По крайней мере, судьбы делаются легко: сколько раз он подумал, что Марию кто-то взял силой, поэтому она так холодна, а ее мать плеснула насильнику в лицо едким натром, и поэтому ее нет? Сказать, что дело было в неприятном запахе изо рта? Побег из дому? Стереотипная смерть? Нет, все-таки мы проживаем не жизнь, а биографии. Жизнь — это предсмертная актерская игра. Поиск последних слов.
Поэтому я стоял в Карловцах и прикасался к дому Девочки, словно он еще мог быть теплым. Вышел новый хозяин и враждебно на меня смотрел, пока я не скрылся за углом, наверное, уверенный в том, что я со странностями. Я его понимал. Берегись, хотел я ему сказать, может быть, в пожаре погиб маленький божок, дух дома, вот бы было дико, он бы точно послал меня к черту.
Я не могу его спасти, — повторял Коста себе под нос, уходя, а сгоревший дом, в котором жила модель художника, совсем незаметно, но постоянно, поворачивался вокруг своей оси.