Но когда он это говорил, то хлопал себя ладонями. Как и другие. Сгущались тени, самое время откуда-то прилететь комарам, целые тучи комаров, и начали всех кусать. Грозная природа разинула бескрайние челюсти.
Дай ту бумагу, разожжем костерок, крикнул человек. Ребенок схватил рисунок из кучи и подбежал. Прежде чем смять его и поджечь, внизу прочитал название. Натюрморт с часами.
Сцены из жизни Богдана Шупута (IX)
Дунайская
— комбинированная техника -
Эта картина производит впечатление копии. Мотив тот же: оголенные тополя. Палитра аскетичная, ослабленная. У меня всегда было тонкое чувство снега, считает Богдан, с едва приметной гордостью. Говорят, что сейчас перед глазами должна пронестись вся жизнь, как в грохочущей исповеди, — ожидает он. Однако он озабочен: возможно ли, что они лгали, разве я исключение? Или, может быть, я не умру? Оглядывается вокруг. Дунай незаметно прячется за Офицерским пляжем. Он вспоминает слова друга, что в этом месте есть что-то невидимое, что уводит взгляд вдаль, к краю горизонта, где сливаются небо и земля. И, правда, думает Богдан почти весело, тронутый этим воспоминанием, похоже, и правда, сливаются!
Еще мальчиком, в Сисаке, писая в снег, загораживая замерзшей ладошкой язычок пламени своего пола, он часто пытался написать струей мочи свое имя. Но струя быстро иссякала, мочевой пузырь у него тогда был, наверное, размером с кровавую вишневую косточку. Ему удавалось этой стремительной коррозией написать только первые три буквы, которые тонули, клубясь: БОГ…
Мои работы, подписанные «Шупут», объяснял он намного позже, я не считаю живописью, я ими недоволен, а вот подписанные «Богдан Шупут» — это все, что можно было сделать!
Богдан опять осмотрелся. Почувствовал в горле ком отвращения. Разочарованно подумал: разве я ради этого вида спешил из Германии?
Пал Б. сидит за столом, на Караджорджевой улице, он раздраженный, нервозный, отталкивает от себя детей, жену упрекает какими-то слухами об ее изменах, когда он был в плену, а все потому что, он знает, потому что не сообщил никому (хотя бы несчастному Шупуту) об облаве, про которую слышал. Он вздрагивает от лая собак и голосов во дворе, накидывает куртку, жена останавливает его, хватает за руки, куртка падает на пол (как в эротической спешке), они смотрят на эту, лежащую на полу куртку, жена становится на нее, шипит: никуда ты не пойдешь, это не наше дело, мы ни в чем не виноваты, что мы можем поделать, jojj vissza,[38] Пали, но он оттолкнул ее от себя, не глядя, вышел, в ледяных сумерках увидел униформу солдата, который навел винтовку на господинчика с красивыми волосами и выгоняет его на улицу.
Павле подбегает, хватает солдата за бицепс (тот пытается вырваться): Uristen. a lelked hova jut,[39] видит на шее солдата цепочку с крестом, разве не стыдишься ты креста? Но у нас приказ, все те… Hat ez a szomszdd bolond,[40] посмотри на это безумное лицо, он такой всю жизнь, это божьи люди, знаешь ли ты, какой это грех?
Он приближается к лицу солдата, смотрит ему в глаза, чувствует запах палинки и только что удаленного зуба, который (это только мученик знает) убивал его по ночам, как кошмар, словно пил свежую кровь. Солдата охватывает слабость, у него от всего болит голова, лучше бы он делал что-то другое, что ему говорит этот безумный человек, тошно ему, он чувствует ужас, идущий от земли, какое-то давление с неба, вырывается из рук Пала, бежит, что-то шепчет, поворачивается и скрипучим шагом направляется к воротам.
В том молодом человеке женщина, которая смотрит в окно, давно узнала Мило Йовановича, покровителя натурщиц для художников, этого милого Гермеса (он приносил ей новости о муже), у которого такая тонкая кожа, что просвечивают вены, она хорошо это помнит, закрывает лицо руками, собака не перестает лаять на своем собачьем языке так, что хочется ее задушить и бросить в замерзающую реку, как месячного щенка.
Бежим, пока он не вернулся, — кричит Палу жена из дверей, с сонными детьми на руках, и он молча подчиняется, подкаблучник. Солдат действительно возвращается, решительно пересекает двор, застает дом опустевшим, eregy a pokolba,[41] ругается, уходя, стреляет в обезумевшую собаку, собака падает, и ее длинный красный язык растекается по снегу, слишком долго.
В это время Йовановичи сидят, съежившись от холода, в подвале у Захарие, в доме рядом с пожарной частью, спрятавшись за кучкой угля (добытого, не спрашивайте, как), прислушиваются к звукам, доносящимся из окна на уровне тротуара, к голосам, к шагам, беспокоятся о Мило, Девочка прижимает к груди свой дневник, слышны сапоги, затихают, они не знают, что это гневно печатает шаг тот солдат, который повернул с Караджорджевой улицы, намереваясь короткой дорогой выйти к Дунаю.