Разумеется, Ли-Шери никогда не думала о пирамиде в категориях геометрических истин. Даже мыслительные процессы, которые подпитывали теорию принцессы, не заносили ее на такие озоносферные высоты объяснений (теоретический анализ – настоящий «открытый космос», на тысячи холодных световых лет удаленный от простых земных радостей), а Ли-Шери была слишком молода, чтобы помнить песенку Конни Фрэнсис[92] «Неужели в самом деле это правда?». Глядя на пирамиду – свою пирамиду, – Ли-Шери просто испытывала головокружительные ощущения человека, запустившего руку в задний карман судьбы.
Принцесса поднесла чайную ложку к глазам и принялась перемещать ее по линии горизонта, пока далекий монумент не оказался в углублении. Тогда Ли-Шери понарошку съела пирамиду.
– М-м-м, – протянула она. – Чуть-чуть недосолено.
Если в жесте принцессы и проскользнуло беспокойство, ложка этого не заметила.
86
Давным-давно (позаимствуем первую фразу из Хулиеттиной сказки, которая так впечатлила принцессу) старый, раздолбанный, побитый жизнью фургон странствующих сборщиков фруктов – ржавый, пыльный, от фар и до заднего борта набитый оравой их ребятишек и скудными пожитками – вырулил с заправки в городке Уолла-Уолла и остановился посреди дороги. Карапуз лет двух в подгузнике – точнее, только в подгузнике, потому что больше ничего на нем не было, – выбрался из фургона, выхлопная труба которого плевалась каплями масла размером с гроздья гнева, и заковылял по асфальту. Несмотря на очевидную принадлежность к мужскому полу, на заправке он зашел в женский туалет, где задержался гораздо дольше, чем следовало ожидать. Наверное, провозился с застежками подгузника.
Тем временем папаша за рулем рыдвана нетерпеливо давил на педаль газа, а чумазая ребятня за его спиной энергично молотила по крыше. И как раз в тот момент, когда босые ноги карапуза показались из-за двери туалета, водитель резко выжал сцепление, и грузовичок затарахтел прочь. Малыш изумленно вытаращил глаза, глядя вслед удаляющемуся фургону, потом неуклюже засеменил по шоссе.
– Младенца забыли! – пронзительно завопил он. – Младенца забыли, сукины дети!
Эту сцену наблюдал некий Дуд Рэнгл, бывший участник родео и несостоявшийся голливудский ковбой (отсюда и шикарный псевдоним, а по-настоящему его звали не то Берни Снуч, не то как-то там еще), который в зрелые годы занялся выращиванием лука и немало преуспел в этом деле. Видя, что фургон не остановился и даже не оглянулся, Дуд купил парнишке банку пепси и разрешил ему посидеть в своем «кадиллаке» с откидным верхом. Сперва тот отнесся к фермеру с подозрением, но устоять перед автомобильным соблазном не смог. Дуд испытывал жалость к малышу и одновременно восхищался силой его духа. Кроме того, ему понравились рыжие кудри мальчонки и его веснушки, алые, как следы от подкожных инъекций. До самой темноты Дуд сидел с ним, развлекал музыкой, крутя ручку радиоприемника, и угощал печеньем «Хостесс Твинкиз». Убедившись, что кочующее семейство не вернется, Дуд взял ребенка в охапку вместе со всеми веснушками и отвез его на свою луковую ферму с поэтичным названием «Реки слез».
– Привет, Кэтлин. Привет, Кэтлин. Прости, что задержался, но знаешь, целый день нянчиться с младенцем не так-то просто, особенно если маленькому засранцу почти два года. Ну иди скорей, посмотри, как я справился. Ну иди скорей, посмотри, как я справился.
Несколько лет назад Дуд Рэнгл покорил сердце молоденькой преподавательницы философии из колледжа имени Уитмена, и она променяла Спинозу на сатира в потной рубашке, ранчо с некрашеными стенами и весь уолла-уолльский сладкий лук, который теперь могла есть сколько душе угодно (до того, как устроиться преподавательницей в колледж Уитмена, она считала, что «Уолла-Уолльские Луковки» играют в бильярд против «Толстяков» из Миннесоты). У Кэтлин было прелестное личико, светлая голова и никуда не годные маточные трубы. Несмотря на все старания, забеременеть она не могла, поэтому готовый младенец, которого подарил ей Дуд, вызвал у нее бурю восторга. Кэтлин поспешила выкупать ребенка, а потом уложила к себе в кровать и всю ночь просидела, не сводя с него глаз. Перед тем как заснуть, малыш чуть-чуть покапризничал, но утром выглядел бодрым и явно не имел желания воссоединиться с сукиными детьми.
Все это происходило в долине Уолла-Уолла, на востоке штата Вашингтон, в двухстах милях и двух сотнях зевков от Сиэтла, где яблоки на ветках стукаются друг о друга, а небо просто до неприличия синее. На языке местных индейцев уолла означало «вода». Когда индейцы, пробираясь через мертвые скалы, обнаружили плодородную долину, где ручьи и речки пели йодлем, они тут же назвали ее Уолла-Уолла, то есть «Место, где полно воды», или «Великое изобилие воды, какое мы и не надеялись найти в этих пыльных горах», или на корявом диалекте, который так нравится бледнолицым, – «Земля большой воды». Будь в долине и вправду много воды – каналов, болот, лагун, – индейцы скорее всего назвали бы ее Уол-ла-Уолла-Уолла-Уолла, а то и Уолла-Уолла-Уолла-Уол-ла-Уолла. Случись тем же индейцам оказаться в Пьюд-жет-Саунд в разгар сезона дождей, они так бы и уоллили до конца своих дней.
Дуд Рэнгл родился и вырос в Уолле-Уолле. Может быть, именно этим объяснялась досадная привычка все повторять по два раза, развившаяся у него с детства. «Можно мне погулять? Можно мне погулять?» «Ненавижу вонючие тушеные помидоры. Ненавижу вонючие тушеные помидоры». «Хочу пи-пи. Хочу пи-пи». Даже с возрастом он не избавился от этой дурной привычки, и неудачу в кино по большому счету потерпел как раз из-за нее. Режиссерам не нравилось, когда шериф говорил отряду полиции «Хватайте их у перевала!» два раза подряд, да и напряженная атмосфера ночной сцены на территории команчей как-то портилась после слов героя «Да, сегодня все спокойно. Да, сегодня все спокойно». Да, Рэнгл, все было спокойно, пока у тебя не заело пластинку.
Усыновленный Рэнглами малыш привык к повторениям Дуда и, наверное, поэтому много лет спустя так свободно чувствовал себя на Гавайях с их лома-лома и маи-маи.
На луковой ферме рыжеволосый подкидыш выучился философии у Кэтлин, а от Дуда перенял замашки провинциального щеголя. Все в Уолле-Уолле называли его просто Малышом – другого имени у него не было до пятнадцати лет, когда приемные родители решили отправить его в какой-то немыслимый частный колледж в Швейцарии, так как Кэтлин не хотела, чтобы он оставался в уолла-уолльской глуши, а Дуда сильно огорчали все более частые проказы и дерзкие выходки сына в школе. Вечером накануне отъезда в Женеву Дуд и Кэтлин выпили на троих с Малышом кварту картофельного виски и окрестили его Бернардом Мики.
На следующий день, страдая легким похмельем, они приехали в споканский аэропорт с большим опозданием, и чтобы успеть на рейс, Бернарду пришлось бежать сломя голову. У выхода на посадку он завопил: «Младенца забыли! Младенца забыли, сукины дети!», потом оглянулся на своих приемных родителей, громко расхохотался и послал им воздушный поцелуй.