Дорогие друзья! Размышляя об этом приключении, я не пользовался определением «вор-джентльмен», Может, потому, что мне пришло в голову иное определение. Основываясь на своих наблюдениях и на последующем их анализе, я пришёл к выводу, что это был «вор-фигляр», человек уже достаточно пожилой и, как я предполагаю, судя по явному уважению, с которым к нему относились в ресторане, возможно, старейшина этой братии или какой-либо иной крупный авторитет; такой человек уже мог «позволить себе» что-либо: позволить шутку, красивый жест. И безусловно, в тот вечер мой собеседник, как и я, просто прогуливался, ибо нельзя допустить, чтобы он таким образом грабил, то есть спрашивал «сколько времени», а потом вырывал часы. Нет, так поступает мелкое жульё, но не профессиональные воры. Из разговора с мим, хоть он и был со мною очень мил, я заключил, что мой собеседник — это явно чувствовалось — недооценивает интеллектуалистов. Не испытывает к ним враждебности, но и недооценивает. Скажем, какой-нибудь профессор, поэт или что-то в подобном роде может даже существовать на этой земле, но земля, собственно, и без них обойдётся. Примерно такой вывод напрашивался из его слов. Кроме добродушной недооценки интеллектуалистов, я чувствовал ещё, что человеку этому хочется продемонстрировать некое превосходство надо мной, некое преимущество: дружески обнимая меня и произнося проникновенные слова, как было упомянуто выше, он обчистил мои карманы так ловко, что я этого не заметил. Пусть попробует это сделать с таким же блеском какой-нибудь там интеллектуалист!
Перевод М.Игнатова
Приключение в коридоре
Нотариус рассказал о досадном переплёте, в который он попал однажды вечером на лестнице из-за вывинченной кем-то лампочки. Профессор Тутка тоже угодил некогда в неприятную историю и по той же самой причине, только не на лестнице, а в тёмном коридоре. Он поведал, как это произошло.
«Я направлялся с визитом к знакомому. Он жил на этаже, который называли холостяцким: длинный коридор и вереница дверей, словно в гостинице. Я побывал уже там однажды и помнил, что мой знакомый живёт в пятнадцатой квартире, третья или четвёртая дверь от конца коридора. Номера разглядеть было невозможно, поскольку лампочка на потолке не горела. Не вполне уверенный, что именно за этой дверью живёт мой знакомый, я решил тихонько постучать; если отзовётся он — значит, это его квартира, а если услышу чужой голос, то, естественно, — не его. Я даже готов был услышать вопрос, заданный, как это часто случается, в довольно резком тоне: «Кто там?» Между тем услыхал весьма приятный женский голос и вопрос, словно бы игривый и нежный: «А кто там?»
Я хотел самым учтивым образом извиниться и спросить, где живёт мой приятель. Но не успел: вдруг выскочила какая-то фигура, доселе таившаяся во мраке коридора, огрела меня тростью по плечу, и хриплый голос возвестил: «А, попался!» — «Кто попался?» — возмущённо спросил я, готовый защищаться своим зонтиком.
Напавший потерял на минуту дар речи, а по прошествии этой минуты сказал:
— Простите великодушно… Произошло досадное недоразумение… Извините меня…
— И мне думается, что это ошибка, — ответил я, — для вас только досадная, для меня же — весьма ощутимая.
— О, понимаю, вы ошиблись и постучали не в ту дверь. А я принял вас из-за темноты и по близоруко-кости за того, кого подкарауливал.
— И вы бросились на него столь коварно из темноты.
— Бросился. Я был убеждён, что этот негодяй постучался к моей жене.
— Ему нельзя стучаться к вашей жене?
— Нет.
— Не собирался ли он… — тут мне пришло на память несколько слов, я выбрал из них библейские, — не собирался ли он свершить прелюбодеяние?
— Да.
— Гм… в таком случае ваш поступок в известной мере оправдан. Только, к сожалению, вы не подумали о том, что в темноте да ещё при слабом зрении не стреляют по мишеням.
Я направился к освещённой лестнице. Мужчина последовал за мной. Теперь, при свете, я увидел невзрачного человечка. Он не был грозен с виду: смиренный, подавленный.
— Сударь, — сказал он, — ещё раз прошу извинить меня. Вы должны понять. Время от времени я выезжаю по делам службы, и тогда этот бандит, этот проходимец, пользуется моим отсутствием. Сегодня я сказал жене, что уезжаю, но не поехал… И решил подождать, укрывшись за сундуком.
— И вывинтили лампочку, чтобы было темно?
— Да, вывинтил. Признаюсь.
— И вы не подумали о том, что кто-либо, разыскивающий дверь своего знакомого, мог ошибиться и постучать к вашей жене?
— Не подумал.
Человек этот выглядел таким несчастным, в глазах его сверкали слёзы — и негодование моё заметно улеглось.
— Ну, — сказал я, — ничего не поделаешь… Будем считать, что я только жертва ошибки. Прощайте.
Мне было уже не до визитов, я вышел на улицу и, благо — приближалось время, когда мы обычно встречаемся с вами, господа, — направился в кафе.
Тогда я не рассказал вам об этом случае. Человек битый неохотно делится своими злоключениями. Куда охотнее похваляется тот, кто побил кого-нибудь. Но теперь, спустя много лет, могу рассказать. Когда я, распрощавшись с вами, шёл по улице домой, мысли мои снова обратились к этому нечаянному происшествию.
Ревность… Я знал её по собственному опыту и по литературе. Романисты часто говорят о ревности в своих книгах, драматурги — в своих пьесах. И вспомнился мне старик из одного известного романа, который поджёг свой собственный овин — убежище влюблённых, а сам стал у входа с вилами, чтобы соответствующем образом расправиться с любовником жены. И тут мелькнула мысль, что, как бы там ни было, я оказался в лучшем положении, ибо в руках ревнивца была всего-навсего трость. А вот если бы он бросился на меня с вилами, дело приняло бы совершенно иной оборот. И немного погодя я даже пожалел беднягу. Он страдал. Говорят, что страдания душевные гораздо тяжелее страданий физических. Правда, и я испытывал боль, но тот человек страдал сильнее. И пришло мне в голову высказывание: «Понять — это значит простить». Не знаю, кто первый высказался таким образом. Подобная мысль могла возникнуть лишь у человека цивилизованного, тот, кто придал ей лапидарную форму, несомненно, был писателем; я же в данный момент был тем, кто слова эти с благоговением повторил. Итак, я уже не питаю к тебе претензий, несчастный человек…
Вернувшись домой, я подошёл к зеркалу в ванной. Снял рубашку и увидал большой синяк на плече. Поднял руку — о, какая боль! И в тот же миг мои тёплые чувства к человеку с тростью заметно остыли. Ибо трудно, господа, прощать кого-либо, когда тебе больно.
Но по истечении некоторого времени я снова подумал: «Понять — это значит простить». И даже возгордился тем, что вопреки боли могу занять благородную позицию. Опять поднял руку: заболело ещё пуще, я даже охнул; вот так попотчевал меня прохвост!
Слова эти не были изысканными — признаюсь. Но бывает, что и вполне изысканный человек, ощутив внезапную боль или во гневе, прибегает порой и к более крепким выражениям. Особенно если он один и может быть совершенно откровенным. И, несмотря на боль, я ещё раз повторил: «Понять — это значит простить». И снова преисполнился гордости и благородства.
Я предался размышлениям. Судьбу, случай называют слепыми. Я бы добавил, что они к тому же лишены смысла, нельзя также ждать от судьбы или случая справедливости. Ибо, например, тот, кто стучался к чужой жене, срывал потом цветы удовольствий; я же получил не удовольствие, а удар тростью. Какая несправедливость! Но вопреки этим мыслям я снова повторил про себя: «Понять — это значит простить».
Только возникла у меня небольшая оговорка: «Жаль всё-таки, — подумал я, — что и другая сторона не рассуждает подобным образом; если бы этот человек понял свою жену, у меня бы не было синяка на плече».
Перевод М.Игнатова