Иногда она ходила смотреть, как выгуливают детские ясли, куда всегда сдают своих случайных младенцев девчонки с трикотажной фабрики. Дети были разные — курносые и прямоносые, кареглазые, синеглазые, зеленоглазые, с выпуклыми и втянутыми щеками, с печатью тайных дум и без такой печати, иногда — и это казалось особенно страшным — с выражением ожидания. Они были одеты в одинаковые пальтишки стандартного серого цвета, только у мальчиков шапочки с козырьками, а у девочек без козырьков и с помпонами. А сказать об этом было уже почти некому, да и незачем.
Егор походил по номеру в проходе между двумя кроватями, потом заглянул в платяной шкаф, нашел в его просторной пустоте две черные щетки, большую и маленькую, понюхал, решил, что маленькая для обуви, нагнулся и стал чистить ботинки. Жизнерадостность — это призвание, думал он, это талант. При таком таланте, если он есть, все в жизни и поиски смысла теряют смысл. Всякий талант дается на вырост и в расчете на сохранность. А если расти некуда, только в себя? Тогда талант вырастает в искривленного уродца. А сохранить талант — потерять его. Потому что он не навсегда, а в долг. А долги рано или поздно приходится платить. А если платить нечем? Тогда тебя считают обманщиком. Если повезет, ты напишешь двадцать рассказов. Чтобы оплатить призвание. Сколько они проживут? Месяц? Десять лет? Это при крупном везении. Нужно быть очень уверенным в себе, чтобы рассчитывать на такое везение. А потом везение кончается и рассчитывать уже не на что, даже на жизнерадостность.
— Будем жизнерадостны, — сказал он вслух. — Это гарантирует нам свежий цвет лица и отдалит наступление инфаркта. Долой неверие и индивидуализм! Жизнерадостность во всем: в походе, на отдыхе, в отношениях с женщиной и в работе! Чем больше мы работаем, тем слабее наш враг!
Ему нравилось, когда он бывал в состоянии спокойной приподнятости, таким образом, иногда это выходило забавно, это была игра, после которой что-то уравновешивалось, и, главное, это ни к чему не обязывало, потому что игра эта кончалась ничем и не нужно было принимать никаких решений.
Он почистил костюм щеткой, поправил галстук, поправил манжеты рубашки, чтобы они высовывались из рукава на ширину двух пальцев, пригладил волосы, провел рукой по худому, костлявому лицу, вышел в коридор и постучал в соседний номер.
— Войдите, — сказала женщина, и Егор, помедлив, подумал, что все еще никак не может привыкнуть к ее голосу. Голос ее постоянно и неуловимо менялся, неотделенный от слов, и был больше и значительнее слов, которые нес в себе. Мало что изменится, подумал он, если не станет ее, а останется ее голос, и его можно будет мысленно проигрывать для себя, как музыку, которую знаешь достаточно хорошо. Отношения с женщиной казались уже такими давними, что, как мифы Древнего мира, вызывали только почтение. Сами по себе они были интересны только для теории отношений. Но голос ее по-прежнему был необычайно убедителен, и тем убедительней, чем дальше уходили они от мифов.
Волшебный трепет первого прикосновения, улыбнулся про себя Егор. Скрытый жар в лицах. Блеазах. Лихорадочная торопливость и бессвязность разговоров. Как давно это было — есть!
Все начиналось внезапно, быстро и бесповоротно. , кажется, у обычных женщин вообще не бывает, и все это — казалось ему — пришло из страшного далека, когда и цивилизация-то еще не начиналась. Никогда еще он не бывал таким разговорчивым, никогда не чувствовал в себе такой безмерной душевности. Потому что не было и не могло быть тогда ни памяти о прошлом, ни страха перед будущим, а был один цельный нескончаемый трепещущий миг блаженства.