Балкона у меня нет, а в прачечную такие вещи не принимают. Да и стыдно. Впрочем,
к сырости нетрудно привыкнуть. Я вот живу – и ничего. Телевизор не работает. Радио
включить? Ай, там все одно. Конечно, забавно было бы узнать, что Хусейну
раскровянили его жирную физиономию. Недурно, если бы и Бушу показали места
зимовки раков… Так нет же, все треплются, треплются. Ой… Опять сердце. С чего
бы это? Надо красоднев заварить. Или боярышник. Лучше, наверное, и красоднев и
боярышник тоже».
Оконная рама ждет покраски не первый год. Но все равно она довольно таки
белая. Ряд гвоздей зачем-то вбит в нее. Некоторые из них замазаны краской. На
одном гвозде болтается обрывок лохматой веревки. Подоконник тоже еще бел, если
не принимать во внимание бурые извилистые подтеки. Радиоприемник. Можно и
марку прочесть: VEF-201. Черно-серебристый, он выглядит просто щегольски рядом
с повылезшей из щелей грязной ватой – столько на нем разных симпатичных
значков, ручек, антенна. Здесь же, на подоконнике, баночка из-под детского питания.
«Пюре яблочное со сливками гомогенизированное». Под надписью румяный заяц,
грызущий морковку. В баночку помещена крупная луковица. Белые ее корни сбились
в плотное мочало, а зеленые стрелки хоть и бледны, все же напоминают о
возможном солнце. Возле баночки с луком даже на вид липкая бутылка, что дает
основание думать: там находилось подсолнечное масло. Рядом с ней ее родная
сестра, к горлышку которой прикреплен розовый огарок свечи. Но эта бутылка
смотрится не в пример первой привлекательно, чем она обязана ажурной мантии
застывшего стеарина. Недопитый кофе в граненом стакане. Алюминиевый термос с
изысканно тонким китайским рисунком: птичка, вероятно, иволга, на красной осенней
ветке. Вследствие узости подоконника все предметы выстроены строгой шеренгой,
что придает каждому из них особую значительность и торжественность. Между
стеклами рамы набилась пыль, какая-то труха, пара вишневых косточек, сухой
мотылек кротко сложил крылышки. Из-под верхних серо-рябеньких выглядывают
янтарные с шоколадной каймой. А за окном туман. Правда, и стекла-то не слишком
прозрачны, но все равно туман широк и такой дремучий, что стоящие в нескольких
метрах от окна деревья кажутся только его уплотнением. Зима, что ли…
«Завтра она приедет. А я как-то совсем не готов. Что я? Может быть, нужны
слова? Я никогда не знал слов. Но полно, полно… Разумнее всего лечь спать и уже
завтра… Утро вечера мудренее. Как назло сна ни в одном глазу. Чтобы скорее
заснуть, нужно представлять что-нибудь вьющееся или текущее. Усики винограда,
языки пламени, гребень в длинных черных волосах, медленный крупный дождь,
лунную дорожку на озере, голос павлина, атласную ткань, время от века до века…
Еще хорошо воображать себя окукливающейся гусеницей: нити шелковые тебя
спеленывают, кожа твердеет и замирает. А иногда помогает заговор от зубной
скорби. Месяц ты, месяц, сними мою зубную скорбь, унеси боль под облака. Моя
скорбь ни мала, ни тяжка, а твоя сила могуча. Мне скорби не перенесть, а твоей
силе перенесть. Вот зуб, вот два, вот три: все твои; возьми мою скорбь. Месяц ты,
месяц, сокрой от меня зубную скорбь!.. Завтра…»
Две плоскости, красной портьеры и ковра с зигзагообразным рисунком, тоже
красного, но более темных тонов, образуют угол. В углу небольшое трехстворчатое
зеркало на тумбе, покрытой стеклом. Под стеклом квитанция № 00856: «подметки
полиурит. – 7-20, стельки - 2-40», проездной талон с записанным на нем номером
телефона, пожелтевшая телеграмма. «Примите наши соболезнования поводу
безвременной кончины Надежды Александровны – Юрьины». У самого основания
зеркала два полупустых флакона с одеколоном. В одном жидкость изумрудно-
зеленая, в другом едва желтая. Тут же перегоревшая лампочка, отчего один бок у
нее поблескивает вороненым металлом. Три замызганных десятирублевых бумажки
с профилями Владимира Ульянова, совсем уж ветхий рубль, кажется, в любой
момент готовый рассыпаться в прах, мелочь: двадцать, двадцать, гривенник, еще
двадцать, пятак, двушка… Большая черная пуговица, похоже, от пальто. Рядом с
пуговицей треугольная брошь с громадным фальшивым сапфиром в центре. По
краям брошь усыпана мелкими белыми камешками, надо думать, мечтающими