— Она просто спит, – Плахин батя. Снова киваю. Слишком долго спит. Прямо Спящая красавица из девчачих сказок.
— Клянешься? – и протягивает руку.
Пожатие крепкое.
— Даю слово, – отвечаю, как тренер наш, по-взрослому.
А граф хлопает меня по плечу.
— Это не моя дочь, – бросает сухо. — Это… – и смотрит на меня, словно ждет чего-то.
— В приюте Святой Марии говорят, – вмешивается в разговор следователь, – что девочка похожа на их беглянку. Она появилась у них несколько месяцев назад. И все время молчит и бегает. Они даже имени ее не знают. Кухарка сказала, Мотыльком ее называет, мол, та вечно к огню лезет, как, – захрустели листы бумаги, – как привороженная, вот.
Теперь кивает граф и оборачивается к следователю.
— Я полагаю, что после выздоровления девочка сможет жить в приюте вместе с Крисом, – не спрашивает, приказывает.
— Думаю, можно устроить, если вы посодействуете, конечно.
— Я посодействую, – усмехается граф и выходит из палаты. Я выхожу последним, потому что Печеньке нужно отдыхать. Так Плахин батя говорит. А еще ей бутылочку меняют с лекарством.
Граф снова смотрит на меня. И я тоже смотрю в глаза. Пусть знает – не боюсь я его.
— Только смотри, Крис Корф, ты дал слово, – и в голосе угроза.
Я лишь коротко киваю.
— Александр Глебович, – Плахиному бате, – минутку не уделите?
— Пройдемте в ординаторскую.
Они уходят, будто и не было. Я сажусь на стул, разжимаю кулаки. Пальцы дрожат, а на ладонях – красные следы ногтей. Вдох. Выдох. Вытираю руки о штаны. Сижу так некоторое время. Встаю, смотрю на Печеньку. Совсем малявка. Ее из-за всех этих приборов и не видно совсем. А я дал слово беречь ее. Теперь некуда деваться – придется защищать. Я сумею.
Тетя Нина, главная медсестра, подходит ко мне и смотрит так жалостливо, что становится обидно. Чего меня жалеть? А еще я знаю, как они все перешептываются, что Печенька умрет.
Но я-то знаю. Она не умрет!
Разворачиваюсь и несусь по коридору к лифту, поворот, к лестнице. Вниз. На улицу. Под промозглый дождь.
Не умрет! Не умрет! Я ее защищать буду. Даже от смерти буду. И гадов тех, что выбросили ее, не прощу. Каждого найду. Отомщу. Обязательно отомщу.
А Печенька не умрет! Я не позволю! Она должна жить. Малявка ведь еще. Она еще не видела ничего. Даже цветов этих синих, что ползут по бордюру, наверняка не видела. А надо, чтобы увидела.
Улыбаясь новой идее, приседаю на корточки и рву цветы. Оглядываясь, как воришка, выдираю их, и прячу под куртку. Возвращаюсь в больницу. Цветы пахнут нестерпимо, что чихать хочется и нос чешется. Но я сдерживаюсь, проскальзываю мимо ординаторской, откуда слышны мужские голоса, и поста с сестрой, которая предупреждает, чтобы я недолго. Ныряю в палату, где спит Печенька.
— Привет, – шепчу и кладу ей на живот цветы. Чихаю и шмыгаю носом. — Прости, – оступаю назад. — Просто…живи. А я…я цветы тебе каждый день таскать буду. Все клумбы обдеру. Только ты живи. Ладно?
Она молчит. Главное, чтобы услышала.
— Ну я пошел? Ты не волнуйся, я завтра еще приду. Ты ведь теперь совсем моя, Печенька.
И я уже собираюсь уходить, как вдруг она открывает глаза. И смотрит. На цветы смотрит. И в ее синих глазах появляется то же, что и в графских – узнавание.
ГЛАВА 5.
Двадцать четыре года назад.
— А как меня зовут? — спрашивает тихо Печенька, когда мы выходим на прогулку. Зима уже прислала морозы. Скоро выпадет снег. Я смотрю на малявку, сидящую в инвалидном кресле. Ноги ее закутаны одеялом. Говорят, она никогда не сможет ходить. А еще она все время молчит. Два месяца как. Вздыхаю. Качу ее по дорожке. Плахин батя впервые разрешил нам погулять вдвоем, без сопровождения медсестры. И вдруг Печенька заговорила.
Я останавливаюсь, обхожу ее, смотрю сверху вниз. А она глядит куда-то за спину. Неужели показалось?
— Эй, Печенька, ты говоришь?
Она кивает. И не смотрит все равно.
— Нет, скажи.
— Что? – робкое в ответ. — Что сказать?
— Ты все-таки говоришь, – выдыхаю радостно. — Говоришь!
Хватаю коляску, поставив ее на два колеса, и кружусь на месте. Печенька визжит. А я хохочу.
Никто не верил, что это случится. Запыхавшись, приседаю напротив, беру ее за руку.
— Ты почему молчала?
Пожимает плечами.
— Я спала, – и щеки ее краснеют. А ручки-то холодные. Натягиваю на ее ладошки варежки. — Мне мама колыбельную пела и я спала.