— Так-то лучше, маленькая птичка. В эту игру мы можем играть вдвоем, правда? — с хриплым, низким смешком сказал он, не отпуская ее груди. Оливия вновь почувствовала страх.
— Лоуренс, больше не надо… прошу тебя…
— Нет, Оливия.
— Пожалуйста, хватит. Больше ведь ничего не будет, правда?
Она понимала, что будет еще многое, ибо она уже почувствовала, как что-то твердое прижалось к ее животу, и в ней самой жарким огнем разгоралось желание, потребность отдаться ему до конца. Она знала, что будет что-то еще.
— Не сопротивляйся, Оливия. Я не сделаю тебе больно. Я обещаю, что не сделаю тебе больно. Доверься мне…
— Нет, Лоуренс, нет…
Она задрожала под ним, но властные губы снова заставили ее замолчать, и вскоре руки уже ласкали внутреннюю сторону ее бедер. Она и представить себе не могла, что ощущения, которые рождали эти прикосновения, могут быть такими сильными и сладостными. Дотрагиваясь до самых сокровенных мест, он заставлял ее вздрагивать и стонать от непонятного, но страстного желания, и наконец она почувствовала, как его рука и колено мягко разводят ее бедра, и горячая, твердая плоть вошла в нее. Внутри что-то взорвалось, и они стали одним целым. Оливия вскрикнула, и он замер, а затем снова начал двигаться. Веки ее полуоткрытых глаз затрепетали, и глаза закрылись, а тело содрогнулось от наслаждения. Губы раскрылись, и она застонала. Их тела двигались теперь вместе, медленно, в едином ритме, ее ощущения разгорались как огонь, нарастали как лавина, чудесное, великолепное возбуждение волнами накатывало на нее, поднимая на гребне все выше и выше. А Лоуренс двигался все быстрее, все глубже погружаясь в нее, наполняя ее сладостной покорностью, полностью подчиняя себе. Быстрее, быстрее… Жар в ее теле превратился в ревущий огненный смерч, и тут она почувствовала, как его плоть вздрагивает в ней, и услышала его хриплый стон. Ослабевшая, все еще дрожащая от новых переживаний, она лежала под ним, купаясь в море сладкой истомы и лениво пытаясь припомнить, чего же это она так боялась. Но это ей не удалось.
— Ты больше не будешь плакать, моя маленькая птичка?
— Лоуренс… я не знала…
— Да, конечно, ты не знала.
— Ты про это говорил, что будешь, счастлив показать?
— Да, моя радость. Про это.
— И что, тебе было?..
— Было ли мне хорошо? Я никогда не был так счастлив в своей жизни, моя маленькая птичка. Это правда. А теперь тебе надо отдохнуть.
12
Завернувшись в остатки своей сорочки, Оливия стояла у северного окна, глядя, как над горизонтом появляются первые лучи света. В руках она держала увядший розовый венок, который только вчера украшал ее волосы, а теперь своим видом напоминал, что время прошло и многое изменилось, в том числе и сама Оливия. То, что произошло этой ночью, было самым волнующим переживанием за все семнадцать лет ее жизни. Лоуренс сдержал свое слово. Он не причинил ей боли (он сказал ей, что у женщин, которые часто ездят верхом, первая брачная ночь часто проходит легче, чем у других), и когда взял ее во второй раз, она уже не испытывала никакого страха, только наслаждение. «Обрезав ей крылышки», Лоуренс накрепко привязал ее к себе, и эта привязь была сильнее, чем самые крепкие путы на ногах сокола.
Лоуренс не спал. Он видел, как она молча ходила по комнате, как бросила взгляд на шкаф, на котором лежал ключ от спальни, и как рассеянно пощипывала свой венок, и понимал, в каком направление текли ее мысли. Ее вспышка ярости действительно была вызвана глубоко спрятанным страхом, поэтому, открыв ей мир телесных радостей, он дал ей возможность переоценить свое положение. Он не собирался так набрасываться на нее в эту ночь, но в тот момент следовало немедленно, что-то предпринять. Наверное, у нее останутся синяки.
— Иди сюда, маленькая птичка.
От звука его голоса Оливия вздрогнула. Руки инстинктивно плотнее запахнули на груди полы разорванной рубашки, хотя она и продолжала стоять к нему спиной.
— Послушай меня, Оливия, — повторил он мягко, но настойчиво.
Медленно и словно неохотно она подошла к кровати и остановилась. Он приподнялся и притянул ее к себе, сбросив с ее плеч сорочку. Прикосновение его пальцев к груди пронзило ее огнем, и Оливия схватилась за покрывало, чтобы спрятать свою наготу от дневного света. Но он удержал ее руку, мягко посмеиваясь над ее смущением.
— Нет, Лоуренс, пожалуйста, не надо… уже светает…
— Оливия, некоторыми вещами можно заниматься в любое время суток, и любовь входит в число таких вещей, Я хочу, чтобы ты все видела. Это очень красиво!
— Лоуренс, отпусти меня. Позволь мне одеться. Мне холодно…
— Тогда я тебя согрею вот так. — И с этими словами он опустил ее к себе на колени, вынуждая смотреть, как его опытные, уверенные руки гладят и ласкают ее тело. Она увидела, как он вошел в нее, как склонялось над ней его красивое лицо с пронзительными серыми глазами, как он смотрел на нее взглядом собственника, и поняла, что для любви не существует различий между днем и ночью и что это — вариации одной и той же темы.
Наутро он повел ее в мастерскую. За завтраком Лоуренс рассказал Оливии, которая считала его богатым землевладельцем, о том, что он уже много лет владеет процветающей золотошвейной мастерской, в которой вышивают церковное облачение. Она знала, что на работу такого рода существовал огромный спрос, потому что умелых мастеров всегда недоставало, и что ни одна страна так не славилась своими вышивками, как Англия. Работы, выполненные ею в монастыре, часто оказывались в церквах Италии, Франции, Испании и Нидерландов благодаря богатым дарителям, которые надеялись таким образом купить себе место в раю, когда придет их черед. Кроме того, насколько ей было известно, многочисленные новые церкви, соборы и монастыри так повысили спрос на роскошное облачение, что трудно было справляться со все растущим потоком заказов.
Единственной причиной, сдерживающей работу в монастырской мастерской, была трудность достать дорогие нитки и материалы в таком удаленном от основных торговых путей месте, как Гринхилл. Но здесь совсем другое дело. Арчибальд имел возможность приобретать редчайшие дорогие материалы, от которых всецело зависело ремесло, и благодаря которым мастерская Лоуренса процветала. Оливия узнала, что и Элизабет тоже была вышивальщицей, управляла мастерской и надзирала за работой мастеров и мастериц. Именно Элизабет выбирала ткани, узоры и рисунки. Но сейчас дела пошли хуже. После того как чума унесла двух лучших мастериц, а Элизабет объявила о своей беременности, стало ясно, что последний заказ не может быть выполнен в срок. Они только взяли молодого подмастерья, но пока еще было неясно, выйдет ли из него толк.
— И ты, значит, приезжал на прошлой неделе в монастырь по делам своей мастерской? — спросила она с полным ртом.
Лоуренс рассмеялся, глядя на нее.
— После сегодняшней ночи у тебя проснулся могучий аппетит, моя маленькая птичка, — сказал он, не обращая внимания на ее испепеляющий взгляд. — А с настоятельницей нас связывает давняя дружба. Когда я собирался в поездку по дальним владениям, то специально захватил для нее ниток.
— И ты, конечно, сказал ей, что тебе нужна еще одна работница. И она решила, что я могу тебе пригодиться, раз уж нет возможности меня содержать… — Оливия остановилась, заметив его строгий, предупреждающий взгляд.
— Оливия! Довольно! Я не желаю больше вести с тобой эти бессмысленные разговоры. Никто не собирается заставлять тебя работать в мастерской, если только ты сама этого не захочешь, но я как раз решил туда сходить и, если пожелаешь, буду рад все показать тебе как почетной гостье.
— Я буду, рада посетить твою мастерскую, сэр, — важно, в тон ему ответила Оливия, невольно улыбнувшись его хитрости, прозрачной, как хрустальный кубок в ее руке. Он засмеялся, и ей стало ясно, что он опять заставил ее поступить именно так, как ему хотелось.
Несмотря на воскресенье, в мастерской кипела работа. Покрывала были сняты, и три пары рук трудились над вышивками. Когда сэр Лоуренс и его молодая жена вошли в комнату, две мастерицы и молодой подмастерье почтительно встали. Они с любопытством разглядывали Оливию, ожидая, когда их ей представят, И Анет Петерсон, и Тоня Маглер работали в мастерской со дня ее основания девять лет назад и были умелыми и опытными мастерицами. В отличие от них, восемнадцатилетний Джордж Элвуд, красивый, сильный парень с кудрявыми каштановыми волосами и синими глазами, не проработал еще и двух месяцев. Женщины трудились над ризой и митрой, а Джордж толок в ступе французский мел для приготовления угольного порошка, которым на полотно наносили узор для вышивания.