По-видимому, Обручев имел в виду возникшую в начале XX в теорию истощения энергетических ресурсов Земли. Он возвратится к этой теме в набросанном в 1946г. плане повести "Солнце гаснет": "Причины - потухание Солнца или космическая туманность... начинаются огромные работы по уходу человечества под землю; источники тепла - уголь, нефть, торф исчерпаны... Осталась атомная энергия" (с.238).
Круг интересов Обручева-фантаста широк: не только геология и горное дело, которым он посвятил свою научную жизнь, но и палеозоология и география, этнография и палеоботаника. В последний период жизни этот круг был расширен рассказами на физические и космологические темы. "Путешествие в прошлое и будущее" (1940), "Загадочная находка" (1947), "Полет по планетам" (1950).
Интересно, что в начатой повести "Путешествие в прошлое и будущее" Обручев хотел продолжить "Машину времени" Уэллса. Напомним: уэллсов Путешественник во времени не вернулся из очередной экскурсии. У Обручева он объясняет друзьям, что они напрасно беспокоились: "Если бы я погиб, перенесшись в прошлое, то как мог бы я существовать в наши дни, после этой поездки? Не мог бы я погибнуть и перенесшись на машине в далекое будущее, так как ясно, что в этом будущем могут существовать только мои потомки, но не я сам" (с.217).
Подобные парадоксы лягут в основу многих фантастических произведений 50-60-х годов, как и в ранних романах, Обручева заинтересовала возможность усовершенствовать, развить фантастическую идею. Но не только это. Путешественник делится впечатлениями от разрушительной войны будущего - первой мировой войны. В последних произведениях Обручева заметно стремление осмыслить социальные последствия фантастических открытий и изобретений.
9
В годы революции и гражданской войны в русском фантастическом романе нарастает вторая волна глубокого интереса к утопической теме. (Первую породил революционный подъем 1905 года). На этот раз фантастико-утопические произведения стали ареной еще более острой идеологической борьбы.
В канун Октября разочарованные в революции, отрекшиеся от своего прошлого правонароднические литераторы отвергали принцип революционного переустройства мира. Н.Чаадаев в романе "Предтеча" (1917) выдвинул в противовес пролетарской революции идею возрождения общества через "научную" переделку духовного мира индивидуальной личности. Победа пролетарской революции вызвала кулацкие нападки на большевиков, якобы вознамерившихся уничтожить крестьянство ("Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии" И.Кремнева, 1920). Вышвырнутый за рубеж белый генерал П.Краснов в фантастическом романе "За чертополохом" (Берлин, 1922) изливал желчно-голубыми чернилами несусветную маниловщину насчет возрождения России через... самодержавие, разумеется, "гуманное" и "справедливое".
Буржуазные интеллигенты боялись, чтобы в будущем советский строй не "проинтегрировал" личность, во имя абстрактных интересов государства. Роман Е.Замятина "Мы" (написан в 1922, издан за границей в 1925 г.), как писал А.Воронский,[116] изображал коммунизм в кривом зеркале. Марксисты-ленинцы всегда подчеркивали, что цель коммунизма - отнюдь не растворение отдельного человека в безымянном "интеграле" масс, а, напротив, гармония "я" и "мы"; что коммунисты считают свое учение не раз и навсегда данной истиной ("последним нумером", по терминологии Замятина), за которой прекращается всякое развитие, но руководством к действию, которое подлежит непрерывному совершенствованию в соответствии с ходом жизни (например, постепенный переход диктатуры пролетариата в общенародное государство).
Роман "Мы" был одной из первых антиутопий XX в., возникших как фантастическое опровержение коммунистического учения, сеявших неверие в "эту утопию". Антиутопию следует отличать от романа-предупреждения. В последнем экстраполируются действительно отрицательные социальные явления и опасные тенденции научно-технического прогресса. В "Машине времени" Уэллса и "Республике Южного Креста" Брюсова доведены до логического конца антигуманистические абсурды капиталистических противоречий. В романе "Божье наказание" (1939) Уэллс показал преодоление личной диктатуры в социально-освободительном движении.[117]
Замятин нарисовал свою сатиру по трафарету "левых" коммунистов и прочих вульгаризаторов марксизма-ленинизма. Не случайно "культурная революция" Мао Цзе-дуна кажется списанной с этого пасквиля.
Если появление в русской литературе утопий, как отмечал в 1912г. П.Сакулин, было симптомом надвигающейся революции, то антиутопия знаменовала наступление контрреволюции и разгул скептицизма разных оттенков.
Частица "анти" характеризует не только политическую направленность, но и отношение антиутопии к науке. Чаадаев, отказываясь от революционной борьбы и переделки сознания народных масс в новых социальных условиях, делал ставку на инкубаторное воспитание гениальной элиты. "Самураи утопии" (выражение Уэллса) и должны были, по его мнению, преобразовать русскую действительность. Высокогражданственный же интеллект им должен был обеспечить таинственный "умород". В романе Чаадаева было всего понемногу: и от толстовской идеи самоусовершенствования, и от уэллсовского интеллектуального элитизма, и от народнического мессианства, и от мистического мещанства Крыжановской.
Кремнев, мечтая о ниспровержении диктатуры рабочего класса, возлагал надежду на "крестьянские пулеметы" и прочую военную технику, а так как в кулацкой республике, естественно, не предполагалось промышленного рабочего класса, то пулеметы, очевидно, должны были произрастать на грядках вместе с огурцами. Отражая агрессию советской (!) Германии, кулацкая Россия сметает врага тропической силы ливнями. Их создают гигантские ветроустановки, а циклопическую энергию ветрякам подают, вероятно, опять же какие-нибудь буренки.
Генерал-писатель Краснов додумался до воздушных кораблей из листового железа. Подъемную силу им сообщает газ в 500 (!) раз легче воздуха. Царь велел покрыть кулацкие избы негорючим составом, и теперь избяная Россия (гигантский взлет воображения!) застрахована от пожаров. Наверно в благодарность за такую реформу мужики терпеть не могут слова "товарищ". Фантазия Краснова, пожалуй, уникальна: слепая ненависть и махровая мистика - единственные опоры этой белой утопии,
* * *
На другом полюсе утопического жанра были "Аэлита" А.Толстого, "Красная звезда" А.Богданова (переизданная в 1918г. и очень популярная в то время), "Страна Гонгури" (1922) В.Итина, "Грядущий мир" (1923) и "Завтрашний день" (1924) Я.Окунева. Эти произведения - разные по художественному уровню, жанру, стилю, читательскому адресу. Романтическое прославление очистительного пламени революции в "Аэлите" не спутаешь с драматическим лиризмом "Страны Гонгури". Интеллектуальное утверждение социалистического идеала в "Красной звезде" не похоже на приключенческий калейдоскоп романов Окунева. Но всем этим утопиям присущ оптимистический пафос. Безнадежный же пессимизм кулацких, монархистских, эсеровских, анархистских утопий сравним разве что с их безнадежной реакционностью.
Зачинатели советской социальной фантастики не только противопоставляли энтузиазм победителей отчаянию побежденных - они ставили на место прежней мечты убежденность - убежденность в том, что начинают сбываться чаяния провозвестников счастья человечества. Революционный оптимизм ранних советских утопий был эмоциональной проекцией современности в будущее.
117
См.: Ю.Кагарлицкий - Герберт Уэллс: Очерк жизни и творчества. // М.: Гослитиздат, 1963, с.263-265.