Перед сегодняшней художественной фантастикой иногда приходится опускать определение "научная", но не в том смысле, что она порывает с наукой, а в том, что не укладывается в канонический когда-то жанр научно-фантастической популяризации. Фантастика этого рода, сохраняя научный уровень мышления, переходит вместе с тем от экстраполяции конкретных истин к своеобразной экстраполяции дальних предположений, так сказать, к научным пожеланиям. "Почему бы нет?" - вопрошает она. Так озаглавил статью о произведениях Геннадия Гора Андре Стиль.[336] Французский писатель ставит творчество Гора на середину "развернутого веера фантастики". Левее - то направление, которое зовет желать еще более странного, еще более невозможного с точки зрения сегодняшних истин.
Фантастика вышла к какому-то новому повороту. Она приглашает в те дали, куда не достигает локатор достоверного предвиденья. И вместе с тем проблема компаса, проблема критерия не может быть снята - это означало бы выход за пределы современного мышления.
Повесть Емцева и Парнова "Последняя дверь!" не столько рассматривает парадокс антимира, сколько загадывает загадку: а не похож ли мир за "последней дверью" на тот самый, существование которого допускают верующие старушки? Выдумку с таинственными зеркалами с Марса, через которые можно проникнуть в загадочную "айю" (куда марсиане ускользнули от землян), можно было если не принять, то хотя бы извинить - будь в рассказе еще что-то. Но, кроме зеркал да таинственных неожиданностей, авторы ничего не предлагают. Из зеркал выпрыгивают и обратно влезают не то выходцы с того света, не то прозаические уголовники. И вся эта фантасмагория - на фоне будничного украинского села. Прямо Ночь перед Рождеством...
Беда даже не столько в пустоте за "дверью", сколько в том, что авторы создают иллюзию, будто эта пустота что-то значит, будто в ней скрывается какой-то еще неведомый физический смысл. Сделано это не без таланта. В "Зеркале" отражается скирд посреди жнивья. К изображению подносят спичку - вспыхивает реальный скирд, а когда в зеркало плескают водой, оба пожара - реальный и отраженный - гаснут. Зеркало - словно уменьшенная модель реальности, сопряженная с ней некой причинной связью.
Физика преподносит нынче вещи, которые "не снились нашим мудрецам". Неблагодарная задача для литературного критика оспаривать ее гипотезы: читатель больше верит ученым. А.Кларк пишет: "Можно представить себе виды пространства, в которых точки А и В в одном направлении очень далеки друг от друга, а в другом - совсем близки... Кто знает, может быть, давно знакомая по научной фантастике идея "искривления пространства" - вовсе не чистый вымысел; когда-нибудь... люди будут шагать с одного континента на другой (или даже из одного мира в другой?) так же легко, как в соседнюю комнату...".[337]
Но авторы "Последней двери!" так "заостряют" гипотезу, что она оборачивается карикатурой на научную фантастику. Имеет ли право на такую деформацию литература, так или иначе связывающая себя с наукой?
У художника немало средств отграничить замысел, ответственность за который несет только он сам, от идей, за которые в какой-то мере ответственна и наука. Авторы "Последней двери!", напротив, маскируют эту грань, искусно смешивая наукообразный вариант первобытной магии с популярными гипотезами ученых. В свое время предельщики требовали посадить фантазию на цепь здравого смысла, нынче некоторые фантасты пишут вообще без всякого смысла. Консерваторы с лупой в руках ползали по "грани возможного" в поисках какой-нибудь фантастической гайки. "Прогрессисты" кинулись расщеплять парадоксы на мельчайшие парадоксики и вовсе бредовые мысли.
Действенное предостережение пришло не от критики, а от... самой фантастики. "Фантастическая самокритика" зародилась где-то рядом с необычайно расцветшими в фантастике 60-х годов сатирой, памфлетом, юмористикой. Пародия всегда была признаком успеха. Острие же современной фантастической пародии направлено не столько на огрехи формы, сколько на просчеты содержания.
Перехлесты фантастики лучше всего высмеяны в остроумных новеллах Варшавского, типичного и, вероятно, самого талантливого "антифантаста". Книги рассказов Варшавского можно уподобить зеркалам причудливой конфигурации, составленным из небольших осколков - новелл: каждый отбрасывает ту или иную завиральную идею. Субъективистское перетолкование парадоксального эйнштейновского мира подвергается в этих зеркалах как бы добавочному перекосу. Беря какой-нибудь "сверхпарадокс", Варшавский развертывает его по его же логике, возводит первоначальный просчет в степень и обнажает тем самым внутреннюю противоречивость, однобокость, абсурдность.
"Анти"фантастика Варшавского умна и язвительна, порой обидна. Скажем, человек, который уверяет, что познал в своих видениях антимир, черпал, оказывается, вдохновенье в... груде бутылок со спиртным ("Человек, который видел антимир"). Но чаще "анти"фантастическая новелла цепко схватывает истинную, методологическую слабость ходячего парадокса. Подмечается, например, отсутствие антитезиса в логической цепи. Робот, заподозренный в психозе, громил радиомагазин, как выяснилось всего-навсего в поисках деталей: захотелось собрать подобного себе роботенка...
Что ж, если допустить для машины "человеческий" инстинкт разрушительного бунта, то - почему бы и не инстинкт продолжения рода?..
В своем ли мы твердом уме, братья-фантасты? - как бы вопрошает пародист. Или наш фантастический рассудок пасует перед невероятно усложнившейся логикой странного мира кибернетики, квантовой механики и т.д.?
"Не хмурься ты, о лучший и серьезнейший читатель научной фантастики, - лукаво извиняется Варшавский. - Меньше всего я собираюсь въехать на эту пышную ниву в громыхающей колеснице Пародии, топча полезные злаки и сорняки копытами Сарказма, Насмешки и Сатиры, я всего лишь робкий пилигрим, которому нужна пядь свободной земли, чтобы посеять туда ничтожное зернышко сомнения, скромную лепту богине Науки".[338]
Фантастика подняла флаг пересмотра старых истин, но и сама она должна быть испытана сомнением.
Растянутая насмешка теряет силу. Рассказы Варшавского предельно сжаты. Повествование строится так, чтобы ничто не загромождало главного, - например, выворачивания наизнанку какой-нибудь необычайной биологической цивилизации. Ошеломляющими концовками сюжетов, которые развивались сперва по всем правилам фантастики, новеллы Варшавского напоминают художественную манеру О'Генри.
Критика беспредельщины с точки зрения общих истин часто неудачна по той простой причине, что во многих областях наука сама пересматривает эти истины. Читатель только усмехается легкости, с какой ветхие громы и молнии охранителей здравого смысла отскакивают от каких-нибудь дезинтеграторов пространства. Насмешки же "анти"-фантаста разят и без особого научного обоснования. Пародийный плуг Варшавского перепахивает фантастику будто бы по мелочам. В каждой новелле испытывается сомнением какой-то отдельный фантастический ляпсус. И вместе с тем фантастике в целом не отказывается в праве на отступления от "раз и навсегда" установленных законов природы.
Злой памфлет Стругацких "Понедельник начинается в суббот)'" (1965) - пародия более общая и менее удачная. В повести немало просто развлекательных страниц, хотя и немало дельных выпадов против псевдонауки и псевдофантастики. Хорошо придумано учреждение, где та и другая "гармонически" объединяются: Научно-исследовательский институт Чародейства и Волшебства. Удачны образы сотрудников вроде Наины Киевны Горыныч или Януса Полуэктовича Невструева. Читатель не раз посмеется в отделе Линейного Счастья или Предсказаний и Пророчеств ("Отдел был захудалый, запущенный").[339] Оценит, скажем, что НИИЧАВО отапливается и освещается от колеса Фортуны и что "одно время модно было защищать диссертации на уточнение радиуса кривизны" (с.94) этого счастливого колеса.
339
А.Стругацкий, Б.Стругацкий - Понедельник начинается в субботу. // М.: Дет. лит., 1965, с.97. Далее ссылки на это издание в тексте.