Оживление фантастической новеллы имело место и прежде, на рубеже минувшего и нынешнего веков, в 20-е годы - как раз в периоды так называемого кризиса естествознания, когда философский фундамент наук обнаружил известную противоречивость. Утрачен был прежний стройный порядок, наука и техника казались хранилищем разрозненных сокровищ. Эта дробность как нельзя лучше поддавалась рассказу с его локальностью - направленностью на "случай из науки" (аналогично "случаю из жизни" в реалистическом рассказе). Повести Циолковского распадаются на локальные очерки. Преимущественно в жанре рассказа выступил как фантаст Брюсов.
Сужение жанровых рамок и упрощение повествовательной формы закреплялось органичной для фантастов-ученых популяризаторской установкой. (Рассказ, кстати сказать, оставался оптимальным жанром и для "ближней" фантастики, тоже являвшей разновидность популяризации). Просветительские тенденции поддерживали жанр рассказа в годы реконструкции народного хозяйства.
В середине века дифференциация наук достигла "предела". Специалисты в разных областях стали плохо понимать друг друга. Рассказ словно принял на тебя задачу текущей научно-фантастической экспресс-информации. Парадоксы нынче множатся так же быстро, как и умирают. Рассказ торопится запечатлеть процесс "проб и ошибок". Через рассказ и новеллу вливается поток самых рискованных идей, в роман и повесть чаще отходят уже апробированные (во всяком случае - фантастами).
Тем не менее картина знания в середине века существенно иная, чем в начале. Дробление и размежевание - это на уровне фактов и частных закономерностей. Чем выше ветвится древо знания, тем мельче дробление наук, но тем тесней переплетаются самые отдаленные отрасли - по линии наиболее общих научных закономерностей. Здесь начинается подлинное взаимопонимание - и ученых разных специальностей, и человека и науки, и науки и общества. Процесс интеграции, включая взаимопроникание науки и социальной жизни, создает методологическую предпосылку целостной научно-фантастической концепции. "Случай из науки" чаще видится в единой системе научных проблем, завязанных в один узел с социальной жизнью.
Короткому рассказу не под силу охватить эту диалектику. Новеллы группируются в циклы. Можно вспомнить тематические циклы в книгах Варшавского "Молекулярное кафе" (1964), "Человек, который видел антимир" (1965), "Солнце заходит в Дономаге" (1966), в альтовских "Легендах о звездных капитанах", книге Михайлова "Люди и корабли", Войскунского и Лукодьянова "На перекрестках времени" (1964), в их же цикле "Жизнь и приключения Алексея Новикова, разведчика космоса" (1966), серии рассказов-гипотез Казанцева о пришельцах из космоса - список далеко не полный. Все это не механически сколочено, авторы водушевлены одной и той же темой, одной фантастической концепцией.
Сочетание остро направленного луча новеллы с развернутым веером цикла, цикла повестей с романом как бы соответствует двуединости современного знания - диалектике дифференциации и интеграции, нарастанию частичной информации и углублению генерализующих выводов. Где-то на среднем уровне - между частным тезисом и общенаучной закономерностью - возникает цикл новелл и рассказов.
В упоминавшемся письме к автору этой книги Альтов признавался, что задуманная совместно с Журавлевой "Баллада о звездах" "не хотела" ложиться в повесть: форма не вязалась с содержанием. "В конце концов мы сделали "Балладу", соединив три рассказа... если взять множество неудачных романов 50-60-х годов, закономерность можно проследить четко: романы и повести оказываются непомерно растянутыми (и потому безнадежно испорченными) рассказами". Например, "Лезвие бритвы" (1963) Ефремова. "Будь "Лезвие" цепью новелл, - замечает Альтов, - могла бы получиться очень сильная книга". Накал мысли в отдельных главах высок, но разные тезисы искусственно объединены под одной "крышей". Вероятно, кое-что было просто несоединимо в приключенческой канве "Лезвия". Автор вернулся к традиционной приключенческой основе, вероятно, потому, что не смог свести в единый замысел слишком разный научный материал.
В 60-е годы научно-фантастический сюжет обнаруживает более непосредственную зависимость от внутренней логики "приключений мысли" (насколько, разумеется, жанр вообще отражает характер научного материала, ибо на его природу оказывает воздействие и традиция литературных форм, и субъективная художническая установка, и многое другое). Сложные междужанровые объединения возникли в силу объективной необходимости привести форму фантастики в соответствие с необычайно расширившимся фронтом науки и усложнившейся картиной знания.
11
Научно-идеологический тезис эквивалентен короткому рассказу. Новое качество современного научного материала - комплексная проблематика на стыке наук, прямые выходы из естествознания и техники в гуманитарные области - ведет от новеллы-притчи (какими были, например, ранние кибернетические рассказы, к психологической повести, в которой более широко ставятся общечеловеческие аспекты науки.
Представьте себе, что возможности роботехники беспредельны. Можно создать биороботов-антропоидов, неотличимых от людей, Наделенных разумом и волей и творческим началом. И представим, что Настоящему Писателю дано будет материализовать своих героев в таких биороботов. Тогда они могут разыграть роман или пьесу так, что это будет до жути напоминать жизнь. Собственно, это и будет жизнь, ибо герои хотя и искусственные, но биологические существа: им не будет чуждо ничто человеческое. А когда пьеса подойдет к поставленной автором точке, сможет ли он, автор, отец, прекратить существование своего детища? Нет, - если это Настоящий Писатель.
Но и пускать в жизнь таких искусственных людей тоже запрещено. После окончания постановки их дематериализуют. И вот, чтобы спасти любимого героя, Настоящий Писатель меняется с ним ролями - уходит в фантастический искусственный мир, и его там дематериализуют. Герой же, обретший его разум и душу, занимает его место в жизни, и когда-нибудь ему придется сделать то, что сделал писатель...
Такова канва рассказа Ларионовой "Перебежчик". Тема гражданской этики художника (за которой встают и другие вопросы жизни) развернута не за счет объема, а умножением планов повествования, глубинным пересечением научно-фантастических и художественно-психологических координат. Сюжетообразующий принцип - приключения характера. Собственно фантастическая идея отходит на второй план. Иное соотношение, чем в философско-фантастическом романе типа "Туманности Андромеды", иная поэтика, чем в утопическом. Обобщенное "ефремовское" изображение внутреннего мира уступает вполне бытовой аналитической диалектике души. Впрочем, во многих социально-утопических романах и повестях 60-х годов философские идеи не столько выражены непосредственно в форме мысли, сколько раскрываются через "обычный" психологизм. Поэтика социальных мотивов сближает фантастический роман любой разновидности с реалистическим. Если в новелле типа "Перебежчика" психологизм сжат вокруг ударной кульминации, так называемой pointe (писатель узнаёт, что он всего лишь биоробот), то в романе развернут за счет обилия реалистических анализов.
Ларионова искусно сочетает тонкий психологический рисунок с детализированной фантастической обстановкой, из которой вырастают укрупненные символы. В романе "Леопард с вершины Килиманджаро" (1965) таким символом является машина, предсказывающая "судьбу". В этой фантазии не столь уж много вымысла. У каждого организма свой "запас прочности", свои индивидуальная "склонность" к несчастным случаям; не так уж невозможно счётнорешающее устройство, способное вычислить вероятный срок отмеренной человеку жизни. (У Ларионовой машина предсказывает с точностью до года.) Весь вопрос - для чего?
В талантливой повести современного японского фантаста Абэ Кобо есть такие строки: "Нет идеи опаснее, чем возведение предсказания в абсолют... Это же фашизм"; "...ценность машины-предсказателя в том.., что она дает возможность заблаговременно исключать... идиотские варианты будущего".[347] Почти любая научная идея, если ее развивать, вырвав из контекста жизни, приводит к реакционному абсурду. Наука сама по себе вне нравственности. Злом или благом делает ее человек.
347
К.Абэ - Четвертый ледниковый период. / БСФ в 15-ти тт., т.2. // М.: Мол. гвардия, 1965, с.166.