— Что с тобой, Ким? — сказал Астахов. — Ты не слушаешь. Я говорю, что три года назад мы жили с Олей в Минске. Тогда-то я понял: пришло время сделать последнюю пробу.
«О чем он говорит, — подумал Ким, — какую пробу? Астахов — эрратолог, он создал новую науку. Зачем ему звезды?»
— Опыт я провел на Минской статистической станции. И получил результат. Верную идею. Работа моя закончилась. Я не сказал об этом никому, даже Оле. Не мог заставить ее ездить со мной, начать все сначала. Говоришь себе: дело прежде всего. А потом проходят годы… Жена. Дочь. Друзья. Ученики. Опять все бросить. Уйти,
Астахов улыбнулся, и Ким, сам того, может быть, не подозревая, позавидовал Ольге. Трудно им вдвоем, невидимая стена эрратологии стоит между ними, и все же им хорошо. Ким подумал, что ему с отцом приходится труднее, хотя внешне все прекрасно. Но ни отцу, ни матери не придет в голову взвалить на сына часть своих забот. Когда родители переживают какую-нибудь неудачу, осложнение, он в стороне. Ольга — нет. Может быть, ей нелегко, но он, Ким, хотел бы… А Астахов боится. Все они, родители, одинаковы. Они думают, что так — тихо и спокойно — жить легче? Да, наверно, — внешне. А стена между ними станет расти, потому что все, что любит Ольга в отце, — увлеченность, безумие стремлений — Астахов старается теперь запрятать: для ее же блага. Стена вырастет до неба, и когда-нибудь Ольга скажет отцу, как Ким скажет своему:
— У нас все разное, папа, даже сложности…
И неожиданно Ким, будто со стороны, услышал свой голос — напряженный и тихий:
— Вы трус, Игорь Константинович…
Отец стоял у люка доставки и вкладывал в его разинутую пасть книгофильмы и личные вещи. Ким взглянул на приборный щиток: шифр Уфы. Отец захлопнул крышку, обернулся.
— Едем домой, — сказал он. — Рудник мы сегодня пустили, контроль теперь понадобится лет через пять.
— Мы уезжаем, — сказал Ким. — А школа?
— Вернешься в старый класс, к учителю Гарпаеву. Помолчали.
— Ты встретишь другого Астахова, — мягко сказал отец. — Наконец, существуют стереовизоры.
— Конечно, — вздохнул Ким. Как же так, сразу? Он еще не додумал. Это очень важно для него — понять все, что связано с Астаховым, с Ольгой… Он не может так уехать. Что подумает Ольга? Укатил домой — тихо, спокойно.
— Я хотел бы остаться на несколько дней, — нерешительно заговорил Ким.
— Оставайся, — неожиданно легко согласился отец. — Оставайся до конца семестра. А я не могу — работа…
Утром, когда Ким с ребятами ждал Астахова, в класс вошла высокая женщина, педагог старшей группы. Ким понял сразу, сказал:
— Можно мне выйти?
Он побежал через корт — так было короче — и сорвал у кого-то игру. Ольга сидела на ящике с моделями непостроенных космолетов.
— Не могла сообщить? — сердито спросил Ким. — Куда вы едете? Зачем?
— Кому сообщать? Папа сказал, что ты улетел вечерним рейсом. Я сама не знаю точно, куда мы едем. Кажется, на Фиджи… И все из-за тебя.
— «Вы трус, Игорь Константинович».
— Не понимаю, — сказал Ким.
— Будто? Ты наговорил вчера столько глупостей. Целый вечер папа ходил по комнате. Потом спросил: «Ты тоже считаешь, что я трус?» Представь, что твой отец спросил у тебя такое. Пока я соображала, папа пошел говорить по стереовизору. Тогда ему и сообщили, что Яворские уехали. Наверно, твой отец сдал местный номер. Папа связался с Фиджи. Там работает Годдард…
— Годдард. Направленные мутации человека, — вспомнил Ким.
— Это тебе, — Ольга протянула Киму капсулу с микрофильмом, — Я должна была отослать в Уфу, но раз ты здесь…
«Не может быть, что это только из-за меня, — подумал Ким. — Конечно, Астахов хотел вернуться к работе, хотел и не решался. Неустойчивое равновесие — достаточно было малого толчка, одной не очень умной, но злой реплики, и решение принято».
— Ты рада, что едешь? — спросил Ким.
Ольга пожала плечами:
— Будет трудно…
Ким видел: она и смеется, и плачет. Губы дрожат, а глаза улыбаются. Пусть Ольга не отвечает. Она считает, что отец прав, и это главное.
Ким вставил капсулу в проектор.