Альфред молчал. Они закурили, повернули обратно и пошли вдоль реки, туда, где стояла ее машина. Оба молчали. Только раз она попыталась взять его за руку, но он решительно отступил в сторону. Так они и шли, порознь и хмуро, а у самой машины она деловито поцеловала его, села за руль, повернула ключ и в последний момент, нажимая на педаль, небрежно, нарочито служебным тоном, бросила:
— Приеду через три дня. Насовсем.
Ты помнишь, как бросился в дом, пиная двери, все девять дверей, которые нужно было преодолеть, чтобы попасть в ванную, а потом долго стоял перед зеркалом, всматриваясь в тонкий, белесый, почти невидимый шрамик, который оставила твоя неземная Джульетта, когда после поцелуя ты впал в блаженное беспамятство: оставила как знак вечной любви, как обещание верности.
Через три дня доктор Веселова переехала к тебе и стала просто Антонией.
Я не стану рассказывать о встрече и ее последствиях. Все зафиксировано в документах Фонда „Спейс рисерч“ и на моем теле. Важнее другое: имею ли я право их обвинять? Нет, господин Секретарь. Я не имею на это права и не обвиняю их. Чтобы правильно расценить их поведение, я должен исходить из их логики. Чтобы понять, чего они хотели, я должен думать, как они. Нельзя говорить о вине, если не знаешь, что и кому ты сделал, если не понимаешь, зачем ты это сделал.
Конечно, я могу строить догадки, подобно дереву, когда в него вгрызается пила. Но имеют ли эти гипотезы хоть какую-то ценность? Дерево надеется стать скульптурой или хотя бы бумагой. Может ли оно понять, что попросту ненужно? Ненужно нам?
Звонкоголосая моя Мортилия, с тоненькой, как у синички, шейкой. Золотой мой колобочек, ты хочешь коснуться солнышка, а сама заплетаешься в траве. Не ходи туда, болтушка, упадешь в бассейн. Держись за мой палец и давай погуляем с тобой, как положено отцу с дочерью. Рядом с тобой я становлюсь другим, вырастаю в собственных глазах, будто за мой палец держится весь мир, словно я веду за собой будущее, и я благословляю „Спейс рисерч“ за то, что меня вышвырнули за борт, иначе у меня никогда не было бы тебя. Все, что ты видишь, — собственность Фонда, у меня же ничего нет, кроме тебя, моя Мортилия. Перестань ты плакать, маме некогда. Я не могу тебя накормить, не умею, но зато как я тебя люблю! Эх ты, глупышка, ничего ты не понимаешь!
Это я-то не мужчина, Мортилия, я не мужчина! Не прикасайтесь ко мне, Альфред Медухов, вы не мужчина, — сказала тогда твоя мать. У вас в паху есть шрам, оставленный чудовищем, тоненький шрамик, так что ваша песенка спета, сказала она, и не пытайтесь, ничего не выйдет. Легла с предубеждением, чуть ли не с отвращением, откинув голову назад, и… Господи, что за глупости я говорю собственной дочери!
Потом я узнал: ее подослал „Спейс рисерч“, Институт перспективных исследований. Ничего себе исследования, верно я говорю, Мортилия? Тебе подсовывают красивую женщину, чтобы проверить, остался ли ты мужчиной после операции. Оказалось, что ты мужчина, и притом не такой уж плохой. А как она бежала потом мне навстречу: плачет, бедняжка, нос красный, бросается на шею, вот-вот взорвется от радости. Я беременна, Альфред, вправду беременна!
Ничего ты в этом еще не понимаешь, моя глупышка.
А потом у нее начал расти живот. Растет живот. И почему, ты думаешь, растет? Потому что там была ты, Мортилия. Это, черт возьми, чудо, которого ни один мужчина не может понять. Сначала живот растет. Потом, если прижаться ухом, что-то внутри начинает шевелиться. Шевелится, ворочается какая-то живинка! А пройдет еще немного времени, у тебя под рукой что-то начинает толкать изнутри. Ну-ка узнай, что это? Ты, Мортилия. Я потихоньку кладу руку, а ты думаешь, что кто-то покушается на твое спокойствие внутри домика, и толкаешь. Вот какие дела.
Потом родился комочек — маленький, красненький, сморщенный. И к тому же очень прожорливый, а уж о пеленках и не говорю, то и дело были мокрые. Ну-ну, подумаешь, примадонна, не сердись. Главное, что у меня есть ты, что чудовище не сделало самого страшного. Я говорю о неземной Джульетте. Странной была ее любовь, и сколько страху я натерпелся из-за одного поцелуя…
Может ли дерево нас понять, господин Секретарь? Не может. Можем ли мы понять дерево? Не можем. Чтобы понимать друг друга, нужно стоять на одном уровне, на одной ступени. Принято считать, что разум — последняя, высшая ступень, вершина, с которой открываются близкая и далекая перспектива. Но и это не так. Промежуточные ступени далеко отстоят друг от друга, да и мы смотрим на них не для того, чтобы понять, а чтобы изучить. И еще: какая ступень будет последней, зависит от высоты лестницы, а каждая планета сама строит свою лестницу, притом так, как они того хочет и докуда хочет. Наша природа смогла построить досюда, но другая, может быть, сумела пойти дальше — это зависит от ее возможностей и стремлений. А вдруг она не считает нашу модель бог весть какой интересной или вообще ни во что ее не ставит; вдруг начисто ее отрицает и идет себе дальше?