— Тебе просто кажется. Мы называем это галлюцинативной ретроскопией.
— Называйте, как хотите, но для меня Мортилия — частица моего прошлого. Моего прошлого в Гринфилде. Я знаю о ней много такого, чего не должен бы знать. Втайне от меня вы переписываетесь, так ведь, Антония?
— Нет ничего удивительного в том, что мать и дочь переписываются.
— В одном письме она тебе написала, что у нее есть друг, так ведь, Антония?
— Да, Альфред. Ей уже пора — как-никак восемнадцать лет.
— И этот друг — банковский служащий, так, Антония?
— Да, Альфред. У банковских служащих приличное положение в обществе и высокие оклады. Не вижу в этом ничего плохого.
— И этого чиновника зовут Гарольд, не так ли?
— Да, да! Но читать чужие письма некрасиво!
— Весь ужас в том, Антония, что я ничего не читал… У этого банковского служащего будет странное хобби — мастерить спичечные дворцы. Он умрет в сорокалетием возрасте. Рано облысеет, будет страдать диабетом, потом сопьется и в сорок лет умрет.
— Это все твои выдумки!
— Не выдумки, и это самое страшное. Все это уже было, однажды, давно, совсем в иные времена. Все это было, я знаю, видел собственными глазами, а теперь повторяется, странным образом повторяется.
— Что ты хочешь сказать?
— Ты помнишь, мы говорили как-то об одной фотографии — моя мать это или Мортилия. Спор был излишним, Антония. Это и мама, и Мортилия. Просто мама и Мортилия — одно и то же. В том-то и ужас, Антония, — что совершенно одно и то же. Мама родила меня, а потом случилось обратное. Понимаешь, я произвел на свет собственную мать. Пусть это даже галлюцинативная как ее там… не интересуют меня твои науки. Я произвел на свет свою мать — вот и все.
Конечно, господин Секретарь, я мог бы умолчать обо всем этом. В конце концов, что мне за дело до судеб человечества? Кто я такой, чтобы брать на себя непосильную участь Спасителя? И может ли вообще один человек носить в себе будущую драму всех людей?
Да и заслуживает ли это человечество чего-то иного? Достойна ли эта метаболирующая и репродуцирующая масса другой участи? Если я ее обвиняю, значит, я могу и осудить, приговорить, не так ли?
Я не герой, господин Секретарь. Не рожден быть героем. Герой имеет право на жест, на громкие слова и красивую смерть. А я — Альфред Медухов, пилот первого класса. И это все. Даже они, господин Секретарь, поняли, что я — ничто.
Но так уж случилось, что именно я оказался их мишенью.
Господин Секретарь, приходилось ли Вам в детстве травить мышей? Это очень просто: ловите одну мышь, посыпаете ее ядом, а потом отпускаете, и мышь бежит себе в норку. Об остальных можно не беспокоиться. Так поступили они со мной. Так мог поступить и я со всеми вами.
Я жил незаметно, то есть хотел жить незаметно, но события сделали меня героем. Это ужасно: события силой навязывают тебе величие! Фортуне угодно, чтобы ты стал Мессией! Бог хочет твоего распятия ради искупления чужих грехов! И даже великая Природа рассчитывает только на тебя! То есть на меня, Альфреда Медухова. Как мне быть, посоветуйте, господин Секретарь!
Повторяю — я никого не виню. Так уж сложились обстоятельства, они выше нас, не зависят от нас. Они — как Время и Вселенная. Может, они нам и не нравятся, но мы обязаны их принять, потому что они вне нашей власти. Вот что я хотел вам сказать, господин Секретарь: человечество должно понять, что есть вещи, которые превыше его.
А вообще-то у вас вряд ли будут отнимать время на проблему Альфреда Медухова. Нет смысла.
С уважением, Альфред Медухов“.
Казалось, еще совсем недавно ты была маленькой, Мортилия, а уже наливаешься, чтобы дать плод. Твой Гарольд неспокоен и нервен, то и дело касается твоего живота… Это чудо, Мортилия, которое не постичь ни одному мужчине на свете. Сначала живот просто растет. Потом…
Ужасные, невыносимо долгие неспокойные ночи я провожу рядом с тобой, моя синичка. Ты спишь блаженным сном, одеяло немного вздуто посредине, а под ним… Ты дышишь спокойно, равномерно, так и должно быть — ведь тому, что внутри, нужен сон и воздух, спокойный сон и равномерное поступление воздуха. Оно спит, Мортилия, но еще не видит снов. Господи, какие глупости я болтаю! Какие там сны, если у него — ни воспоминаний, ни представлений…
Кто спит у тебя в утробе, Мортилия?
Шрамик, синичка моя, шрамик! Я был совершенно спокоен, летел к четвертой базе Сатурна, как ты каждый понедельник ездишь в город. Десятки раз проходил я кольцо астероидов и потому ничуть не боялся. И вдруг я ощутил чье-то присутствие. Ты замечала, что человек всегда чувствует чужое присутствие? Потом чуть заметное колебание воздуха, тепловое излучение рядом со щекой. И единственный глаз — холодный и удивленный… Оно парализовало меня, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, а потом прикоснулось к щеке в отвратительном слюнявом поцелуе… Оно поцеловало меня, Мортилия! А когда я погрузился в беспамятство, склонилось надо мной, как хирург-виртуоз, осторожно разрезало мышечную ткань в паху и погрузило свои тонкие щупальца в ту сугубо личную часть моего организма, где у каждого человека хранится наследие сотен поколений и где сокрыта моя, медуховская комбинация генов.