И вдруг в самом конце процессии я снова увидел ее. Несомненно, это была она! Живая? Траур плохо скрывал коварную усмешку. Она пристально поглядела на меня, и я почувствовал, как она сказала: „Не слушай глупостей, я жива! Жива и умираю от смеха, глядя на их печальные физиономии“.
Я тут же подумал: они близнецы. Возможно, ее скорбная гримаса только напоминает усмешку, а может, она попросту ненавидела свою сестру; это бывает у близнецов. Я снова почувствовал, что живу и что комедия смерти для меня не имеет ровно никакого значения. Я открыл свое спасение.
Я пошел за процессией. Нет, не за процессией! За нею! Время от времени она оборачивалась, будто хотела удостовериться, что я следую за ней, или подбодрить меня, и на лице ее блуждала улыбка. Я старался разглядеть ее сквозь траурную вуаль, удивляясь ее необъяснимой веселости, и мне вдруг показалось, что у нее борода, а в другой раз привиделось индийское украшение в носу.
Процессия вошла в ворота кладбища. Наверное, говорили речи, правда, в этом я не уверен, потому что смотрел только на нее. Гроб опустили в могилу. Как и многие другие, она бросила горсть земли и отошла. Я последовал за ней. Она шла медленно, но сколько я ни старался, не мог ее догнать. Мы вышли за город. Я побежал за ней, но и это не помогло. А ведь она шла медленно! Я чувствовал, что вокруг меня затягивается какая-то таинственная петля, нечто неведомое несет меня навстречу неизвестности.
Мы подошли к высокому каменному забору с плотными двустворчатыми воротами, вроде гаражных. Ворота распахнулись сами, что меня не удивило — для этого есть специальные механизмы. Она остановилась и жестом подозвала меня. За воротами виднелась стена округлой кладки, так что ни одному случайному прохожему не удалось бы увидеть, что за ней скрывается. А скрывался за ней сад. Сначала я не заметил ничего особенного, но потом с испугом установил, что деревья в нем какие-то странные-то ли выродившиеся, то ли каких-то неизвестных мне пород или попросту… искусственные. За ними были клумбы. Но росли на них не цветы, а… кристаллы. Разноцветные, искрящиеся в фантастических комбинациях.
Наверное, я был сильно поражен этой картиной, потому что не сразу заметил дом. А дом мог поразить любое воображение. В нем не было ни одного… прямого угла. Это была умопомрачительная композиция дуг, полумесяцев, сфер и полусфер, форм, напоминающих курьи ножки, слоновые бивни… Не дом, а бред шизофреника или художника-модерниста. Ошеломленный, я остановился, но она мне кивнула, и я вошел, тут же позабыв обо всех колебаниях.
Когда я ступил в просторный круглый холл, пол заходил у меня под ногами, будто трясина. И до сих пор не знаю, то ли это был необыкновенно мягкий ковер, то ли настил из неизвестного материала, потому что каждый раз, когда я по нему проходил, удивлялся новизне форм и расцветок, менявшихся в хаотическом беспорядке. Посреди холла искрился бассейн, напоминавший огромный человеческий глаз с фосфоресцирующим зрачком. Но самым удивительным была вода, вздыбившаяся посередине и так застывшая. Можете ли вы представить себе что-нибудь подобное?
Дама в трауре указала мне на нечто, что можно было бы принять за диван, если бы оно не походило на гигантского осьминога. Подавляя в себе чувство страха, я подошел. Тут же ко мне протянулось щупальце, обвилось вокруг, и я почувствовал, что сижу в необыкновенно удобном, мягко пружинящем кресле, повторяющем очертания моего тела. Я переменил позу, и оно тут же, будто предугадывая мои желания, превратилось в оттоманку, кресло-качалку. Глазом „осьминогу“ служил цветной телевизионный экран, по которому скользили фантастические картины, но и они не шли ни в какое сравнение с необыкновенной росписью стен — какой-то странной смесью древнего искусства ацтеков, майя и самой модерновой живописи. Ламп нигде не было. Свет исходил от стенных панно.
Первой моей мыслью, когда я немного оправился от потрясения, было: „Куда я попал? Кто эта женщина в трауре?“.
Она улыбнулась:
— Вы попали в мой дом. А я ведьма. Можете меня называть мадемуазель Ведьма.
„Но она читает мои мысли! Это ужасно!“.
— Ничего ужасного. Даже удобно. Не нужно трудиться облекать мысли в слова.
„Но я же буду чувствовать себя голым. Каждый человек имеет право на сокровенные мысли“.
— Люди прячут свои мысли из страха перед себе подобными, если эти мысли некрасивы. Меня же вам нечего стыдиться или бояться. Я знаю все человеческие мысли и уверяю вас, само это чудо — мышление — служит оправданием любой, самой постыдной мысли. Материя, порождающая мысль, — великое совершенство, и даже самое уродливое ее порождение вызывает восхищение.