„Значит, я подлежу переработке!“.
— Не будь подозрительным! Я хочу, чтобы ты постиг самого себя. Кроме того, не думай, что я могу любого превратить в кого вздумается и какого-нибудь мясника сделать Эзопом. Приходится подыскивать близкие по анатомическому строению типажи…
— А потом?..
— Ха-ха-ха! Ты себе представляешь нечто вроде кухни, где несчастные варятся в котлах, испытывая страшные муки. Должна тебе сказать, что фантазия у тебя довольно старомодная. А все куда проще — несколько дней приятного сна среди прекрасных „ароматов“… Правда, мне удалось поставить только отдельные опыты, но и этого оказалось достаточно, чтобы меня преследовали. Во многих странах хотели бы заполучить меня… и я не боюсь нападков своих коллег, ратующих за гуманизм из беспокойства — как бы моими открытиями не воспользовались бесчестные люди, те самые, что мечтают стать властителями мира. Я сильнее их, хотя их действия представляют для меня серьезную угрозу. Но, мне кажется, что мы сможем спокойно пожить здесь еще дней десять.
И она провела меня в сад через совсем незаметную калитку.
Откуда-то доносилась музыка. Первая баллада Шопена. Я остановился, прислушиваясь. Исполнение было совершенно. Точно такое, как в моем воображении.
— Кто играет? — спросил я, когда звуки смолкли.
Она засмеялась:
— Ты думаешь, найдется пианист, который так сыграет Шопена?
— Электроника?
— Нет, это твое собственное воображение. Материализованное. Ты не пианист, и тебя всегда раздражало, как неуклюже пианисты исполняют Шопена. Ты знаешь, как должны звучать его произведения, но не владеешь этим инструментом. Мои приборы записали балладу в интерпретации твоего воображения — и вот она, музыка, достойная восхищения!
А то, что я услышал потом, заставило меня прослезиться. Это были мои мечты, мои сны, заговорившие голосами неведомых инструментов.
Смолкли божественные звуки, и она сказала:
— Вот музыка, исторгнутая из твоего пробужденного от летаргии мозга. Из твоего засоренного чужими произведениями сознания. С сегодняшнего дня ты творец! Давай же отпразднуем твое рождение!
И снова раздвинулись стены и открылся зал, похожий на ледяную пещеру. Все сверкало — ледяные сосульки на потолке, искрящийся инеем пол. Прозрачные статуи, установленные в самых неожиданных местах, тихонько позванивали, и дивные звуки сливались в небесно-чистой гармонии. Тут и там в зале стояли низкие столики, вокруг которых возлежали на пиру, подобно древним римлянам, человек двадцать мужчин и четыре женщины. Все в белом. Двух женщин — Лусию и Цецилию — я знал, другие две были не так красивы, и все же мужчины оказывали им гораздо больше внимания. Мужчины были самого разно го возраста, и одеты они были разношерстно. Мне показалось, что некоторых из них я где-то видел.
— Только на портретах! — улыбнулась в ответ моим мыслям Ведьма (которая успела облачиться в серебристо-белую мантию) и обратилась к пирующим: — Дамы и господа, позвольте представить вам, — она назвала мое имя. — Сегодня вечером мы будем праздновать его рождение как творца.
Господа шумно приветствовали меня, а дамы дружелюбно кивнули.
Потом все было как в волшебном сне: умные, красивые речи, которыми обменивались эти люди, блюда и напитки — все белое, хоть и разное на вкус, снежинки, которые порхали, не тая, танцы, в которых и я принимал участие… Такая чудная белизна бывает, наверное, только в душах новорожденных. А надо всем плыла хрустальным перезвоном, как капель по тонкому льду, музыка.
Гости начали расходиться, Ведьма подошла ко мне:
— Ну, как вам понравились мои реставрированные гении?
Я тряхнул головой, чтобы отогнать ошеломившую меня мысль. За все время пира мне и в голову не пришло, что, возможно, я ужинаю с Рентгеном или Склодовской-Кюри, пусть даже реставрированными. Признайтесь честно, если вам дадут подлинник известной картины и ее копию, вы заметите разницу? Даже если вы специалист, вам не обойтись без химических и бог знает каких еще анализов. Тут мною овладел страх. А вдруг и я уже похожу на какого-нибудь мертвого гения?