Толпа плеснула пестрой волной, и Сера исчез, зато выплыли Мопассан и Белинский — они ожесточенно спорили, восседая на плечах дюжих приверженников. „А как же премия? — кричал Мопассан. — Почему мне не дали премию? Кто эти негодяи, которые прячут объективную истину?“. А через минуту над толпой поднялся другой оппонент, в котором Гюстав не смог никого распознать.
Тут Флобера захватила куда более интересная мысль: как бы узнать, докуда простираются в настоящее время пластические возможности УНИМО? Может, они ограничиваются семнадцатым веком? Если бы каждый пожелал перекроить свой облик, возможности Модификатора в этом отношении неимоверно расширились бы. Более того, литератор считал, что границу без особых усилий можно отодвигать все дальше, и в конце концов наступит день, когда он сможет совершенно спокойно заказать:
— Хочу превратиться в первобытного человека, — и добавить один нюанс: который нарисовал…
— Джордан, Джордан! — внезапно раздался мелодичный голос.
Чьи-то горячие пальцы впились в него. Он оглянулся. Ему улыбалась Сафо, белые складки хитона загадочно очерчивали гармоничное тело, хрупкое, как нарцисс.
— Джордан, я узнала тебя по наклону головы. Едва пробилась к тебе, думала, что эти люди, черт бы их побрал, меня раздавят! Что они все себе вообразили?! А ты зачем выбросил всю библиотеку? Впрочем, наверное, ты прав, теперь все в наших руках. Но, Джордан, — и Сафо пригрозила ему пальцем, — ты как всегда бросил шлепанцы посреди комнаты. Вечно кто-то должен ходить за тобой…
Гюстав Флобер решительным жестом отстранился от Сафо.
— Подумаешь, велика беда, забыл их вернуть. Разве шлепанцы стоят того, чтобы о них спорить? Оставь меня, я мечтаю побеседовать с Гете, видишь, вон он там…
И поспешил нырнуть в многолюдную толпу. „Сафо! — проворчал он. — Значит, граница беспредельно отодвигается! Здорово работает УНИМО. Не знаешь, в кого превратиться!“
Руанец мучительно прокладывал себе дорогу, расталкивая локтями тех, кто поразительно был похож на самих себя, и не забывал кивать на ходу знакомым бессмертным. И вдруг его осенило, что второй день эпохи великого УНИМО мог бы начаться и по-другому.
— Знаешь, дорогой, — сказал Флобер, добравшись до Гете, — а ведь совсем нелегко было придумать эти пятьдесят четыре вида мыла…
Петр Кырджилов
ЗРИМАЯ ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ
Фигуры, вспугнутые бликами молний, прыгали со стен, разевали пасти, с громовым ревом кидались на сгрудившихся людей. Буря загнала их в самую глубину пещеры, искаженные ужасом лица были двойниками зловещих теней, метавшихся в ее утробе. Волшебный фонарь, зажженный битвой богов в небесах, кружил под потолком кошмарные видения, на экране бессилия и страха плясали отблески гнева. Ужас — вот что заставляло людей сбиваться в кучу. Только в такие часы эти свирепые эгоисты тянулись к теплу и общению; никто никого не кусал, в глазах гасла злоба… но ненадолго. До конца бури…
А буря уже уходила, махнув на прощанье мокрым от лицемерных слез платочком. Раскаты грома затихали, отступая перед тишиной. Вставало чистое и светлое утро. В пещере хозяйничало спокойствие, расставляя все по местам. Вновь онемевшие рисунки застыли на стенах, будто никогда и не кривлялись в бешеной пляске на шершавом дансинге. Плотная кучка тел распадалась, послышалась грызня…
Зобатый медленно спускался к ручью. Хотелось пить, но бурный поток бежал быстро, и это его пугало. Надо бы отойти подальше, вниз по течению, где широко разлилась вода, но там страшно. Он увидел Щуплого — длинного, с тощей шеей, высохшего от голода. Они знали друг друга давно, меж ними даже установилось что-то вроде согласия. Не издав ни звука, они разом повернули и пошли на водопой, с радостью напились мутной от чужих грехов воды и почувствовали голод. Свирепый голод. Мелкими шажками вскарабкались по осыпи на высокое место. Дождь омыл горизонт, развалины виднелись так ясно, будто стояли в двух шагах. То ли недавно пережитый ужас, который снова заставил их почувствовать собственное бессилие, то ли голод, вечно бредущий по пятам, а может быть, что-то другое, манящее и зловещее, выплыло из давно ушедших, но не стершихся в подсознании дней и заставило их решиться. Они шли медленно, понуро, охваченные мрачными предчувствиями и все же твердо убежденные, что совершают нечто разумное и великое.
После каждой бури потоки все сильнее обнажают развалины. Так повелось издавна. Ливни заносят одни тропы и намывают другие. И каждый раз на поверхность выходит что-нибудь новое. Годное для еды. Развалины всегда манят к себе. Старики помнят, что первые безумцы, ходившие к руинам, не возвращались. Потом иным смельчакам удавалось вернуться, но они вскоре умирали. Потом стало как теперь. Зобатый уже ходил туда два раза. В первый раз нашел блестящую коробку, в ней оказалось твердое и вкусное. Коробку он с большим трудом разбил камнем, который сам же и заострил. Во второй раз он ходил с Одноглазым, это был рослый, сильный экземпляр. Тогда они тоже нашли коробку, но Одноглазый схватил ее и убежал. Зобатый и теперь помнит, с каким наслаждением Одноглазый жевал студенистую кашу. Однако очень скоро начал корчиться и так и умер с жуткой гримасой на лице. От стариков Зобатый слышал, что среди развалин попадаются и плохие коробки, которые лучше не трогать. Но как их отличить, никто не знает.