Хрононавт! Громкое слово, придуманное для существа, которое мало чем отличается от шимпанзе — первых путешественников во времени. Верно, ему нужна храбрость, но мало ли других профессий, где требуется готовность пожертвовать жизнью! В сущности, мое открытие состоит вот в чем: легче проститься с жизнью, чем с собственным временем. За это, пожалуй, и впрямь стоит соорудить памятник. Но поскольку само открытие пришло позже, а летел я с обезьяньей наивностью и страхом, то памятник не может не таить — где-нибудь под фундаментом — немножко иронии. Да много ли наберется памятников, в которые не вмурована ирония времени?
Но будущий памятник — тоже лишь утопия, сказочка, вроде сказки про орла, который вынесет тебя из подземного царства ввысь, но за это проглотит кусок твоей плоти.
Конец записи
Агоп Мелконян
МОРТИЛИЯ
Генеральному секретарю Организации Объединенных Наций
Господин Секретарь!
Я набрался смелости написать Вам, хотя знаю, что это письмо вряд ли до Вас дойдет. Оно наверняка потонет в ящике стола одного из множества Ваших референтов, и Вы так никогда и не узнаете, что я, Альфред Медухов, пилот первого класса Фонда „Спейс рисерч“, обвиняю Вас, Вам подобных, все человечество и прежде всего самого себя в грядущей, причем довольно-таки скоро, гибели нашей цивилизации. Вероятно, Вы никогда не узнаете, что над планетой Земля тяготеет проклятие, на сей раз это не чума, не термоядерный гриб, не рак или энергетический голод. На сей раз смерть зовется Альфред Медухов…
Просторный светло-желтый дом, большие окна, выходящие на юг, стриженые лужайки с рыхлыми кротовинами, бассейн — ничто здесь ему не принадлежит. В решении Фонда сказано ясно: „Предоставляется Альфреду Медухову, пилоту первого класса, в пожизненное пользование“. „Нет вещи, которой можно пользоваться после смерти“, — с самодовольством восточного мудреца изрек Фанг Чжао после церемонии.
Уже тогда Альфред Медухов понял, что подарок — отнюдь не знак заботы или благодарности, а просто-напросто деликатно завуалированная форма пожизненного заключения, потому-то и не оставляет его чувство обреченности на обнесенных забором полутора декарах, да и не знает он той жизни, что кипит за забором, и страшится ее. Иногда он позволяет себе небольшие перестановки, причем скорее из любви к переменам, чем из желания удобства, но наблюдательный глаз Антонии быстро обнаруживает переставленную вещь, жирное пятнышко, искривившийся побег розы. И стоит ей заметить непорядок, как она подожмет губы и ходит несколько дней напряженная, как натянутая струна, и недовольная, пока ее педантизм не возьмет верх в бессловесной войне с Альфредом и не положит конец его самовольству. Потом все станет как вчера, как позавчера. Ощущение хода времени для нее невыносимо, и, стремясь полностью изолировать от него Альфреда, она убрала из дома все часы.
В среду, ровно в полдень, на шоссе за тополями замаячит желтый горбик грузовичка Розалины — точно букашка среди многоруких великанов: это „Спейс рисерч“ и внешний мир выплачивают ему свой оброк содержимым алюминиевых контейнеров. Розалина сама разгружает, оставляя подробную накладную, в которой отмечены все расходы, и, одарив его ни к чему не обязывающей улыбкой, вскидывает свой круглый задик на сиденье, машет на прощанье забавной кепочкой („Чао, Альфред, до следующей среды в это же время!“) и снова исчезает за тополями. Чао, Розалина! Черт тебя побери, козявка сицилианская, и откуда в тебе столько жизнерадостности? Затем они вдвоем с Антонией заботливо достают пакеты с мясом, бутылки вина, консервы и кофе, ищут, не попадется ли среди свертков конверт — знак чьего-либо внимания, но письма приходят только по праздникам, когда бывшие товарищи по космодрилье вручают своим секретаршам горы визитных карточек, чтобы они заполнили их щедрыми и великодушными словами: „Поздравляю с праздником!“
Как только скроется желтый грузовичок Розалины, является неотвратимый, как проклятье, унылый тропический дождь. Они садятся у большого окна гостиной, Антония подает душистый кофе с горячими сэндвичами из новой посылки; они смотрят на сизую пелену, по аллеям бегут ручьи, грязная вода бурлит, как когда-то в Гринфилде, когда паводком унесло будку Джека; собака долго скулила, беспомощно суча лапами, потом ее затянуло в водоворот. Собачья морда, остекленевшие глаза, кончики ушей… Вода, проглотив теплое ржавое тело Джека, вспучилась, довольно рыгнув несколькими крупными пузырями, — и конец. Разложившийся труп нашли у самой реки, мальчуган выкопал могилку, поплакал, неделю не возвращался домой, не желая никого видеть, но потом свыкся, потому что человек свыкается со своими потерями: выкопает могилу, поплачет, а потом привыкнет.