Дверь закрылась. Seňor Эспоза ушел.
Уэбб встал и долго смотрел на дверь. Затем подошел к стулу и ощупал кобуру револьвера, прикрытую брошенной поверх пиджака белой рубашкой. Кобура была пуста. Он держал ее в руках и, растерянно моргая, смотрел в ее черную пустоту, а затем перевел взгляд на дверь, за которой скрылся сеньор Эспоза.
Он подошел к кровати и сел на нее. Затем он прилег рядом с женой и поцеловал ее. Так лежали они и смотрели, как светлеют в комнате стены и разгорается новый день.
В одиннадцать часов, открыв настежь окна и двери, они начали одеваться. В ванной нашлись мыло, полотенца, бритвенный прибор, одеколон, заботливо приготовленные сеньором Эспозой.
Джон Уэбб тщательно побрился и оделся. В одиннадцать часов тридцать минут он включил маленький радиоприемник у кровати. Такой приемник обычно легко ловил станции Нью-Йорка, Кливленда или Хюстона. Но теперь он молчал. Джон Уэбб выключил его.
Возвращаться не к чему, позади ничего нет. Жена неподвижно сидела у двери на стуле, устремив немигающий взгляд в стену.
— Мы можем остаться здесь и работать, — сказал он. Наконец она сделала какое-то движение.
— Нет, мы не можем. Право, не можем. Ведь ты сам это знаешь.
— Да, должно быть, не можем.
— Выхода нет. Мы избалованы, мы испорчены, но мы последовательны в своих поступках.
Он на минуту задумался.
— Мы можем уйти в джунгли.
— Не думаю, чтобы нам удалось выйти из отеля незамеченными. Ведь мы не собираемся бежать, чтобы за нами устроили погоню, чтобы нас поймали? Это еще больше все осложнит.
Он кивнул.
Оба какое-то время молчали.
— Может быть, остаться здесь и работать будет не так уж плохо, — сказал он.
— Для чего? Все умерли — твой отец и мой, твоя мать и моя, твои братья и мои, все наши друзья, погибло все, что было нам близко и понятно.
Он кивнул.
— Мы останемся здесь, начнем работать, и в один прекрасный день кто-нибудь тронет меня и ты не стерпишь, ты ведь сам знаешь, что не стерпишь. Или кто-нибудь тронет тебя, и тогда я не стерплю и что-нибудь сделаю.
Он снова кивнул головой.
Так они тихонько беседовали минут пятнадцать. Наконец он поднял трубку телефона.
— Bueno, — ответил голос.
— Seňor Эспоза?
— Si.
— Seňor Эспоза, — он передохнул и облизнул губы, — скажите вашим друзьям, что в полдень мы выйдем из отеля.
Ответ последовал не сразу. Затем послышался вздох и сеньор Эспоза сказал:
— Как вам угодно. Вы уверены, что…
Наступило молчание, длившееся с минуту. Затем на другом конце провода голос сеньора Эспозы тихо произнес:
— Мои друзья будут ждать вас в конце площади.
— Хорошо, мы встретимся с ними там, — ответил Джон Уэбб.
— Но, seňor…
— Да.
— Прошу вас, не вините меня, не вините нас.
— Я никого не виню.
— Это ужасный мир, seňor. Никто из нас не знает, зачем он здесь и что он здесь делает. Эти люди сами не знают, почему они так озлоблены, но они озлоблены. Простите их и не питайте к ним ненависти.
— Я не питаю ненависти ни к ним, ни к вам.
— Благодарю вас, благодарю.
Возможно, человек на другом конце провода плакал. Трудно сказать. Слова его прерывались паузами. Он тяжело дышал. Спустя какое-то время он промолвил:
— Мы сами не знаем, что делаем. Без всякой причины люди набрасываются друг на друга — только потому, что они очень несчастны. Запомните это. Я вам друг. Я помог бы вам, если бы это было в моих силах. Но я бессилен. Я один против целого города. Прощайте, seňor. — Он повесил трубку.
Джон Уэбб продолжал сидеть, не снимая руки с умолкшего телефонного аппарата. Прошла минута, пока наконец он поднял голову. Еще минута, пока его взгляд сосредоточился на чем-то, что было прямо перед ним. И, даже когда его глаза явственно разглядели то, на что он так пристально смотрел, прошло еще какое-то время, прежде чем на лице его появилась бесконечно усталая, ироническая улыбка.
— Посмотри — промолвил он наконец.
Леонора проследила направление его взгляда. Они смотрели на забытую сигарету — под ней на гладкой чистой поверхности стола чернела обуглившаяся впадина.
Был полдень, когда они покидали отель Эспоза. Солнце стояло над самой головой, сильно укорачивая тени. За их спиной щебетали птицы в бамбуковых клетках и тихо падали струйки воды в маленький бассейн фонтана. Они постарались выглядеть как можно чище и опрятнее, тщательно вымыли лицо и руки, отполировали ногти, до блеска начистили обувь.
В противоположном конце площади, в двухстах ярдах от них, у одного из магазинов, в тени нависающего над тротуаром верхнего этажа стояла группа людей. Среди них были те, кто пришли из джунглей, — в опущенных вдоль тела руках они держали мачете. Лица их были повернуты в сторону площади.
Джон Уэбб долго глядел на них. Нет, они — это еще не все, это еще не весь народ этой страны, это только то, что на поверхности. Это всего лишь оболочка, но не сама плоть. Всего лишь скорлупа, как на яйце. Помнишь ли там, дома, разъяренную толпу? Толпа везде одинакова — и здесь, и там. Десяток искаженных ненавистью лиц, а за ними молчаливые ряды тех, кто не участвует, стоит в стороне, не мешает событиям развиваться. Большинство стоит в стороне. Поэтому единицы, горстка делают за них все. Он не сводил с них немигающего взгляда. Только бы прорваться через этот тонкий барьер. Видит бог, он очень тонок! — думал он. — Если бы удалось уговорить их и прорваться к тем, что за ними… Смогу ли я сделать это? Найду ли нужные слова? Скажу ли все спокойно?
Он порылся в карманах и отыскал измятую пачку сигарет и коробок спичек.
Я попробую, думал он. Как поступил бы на моем месте старик в видавшем виде фордике? Я постараюсь поступить так, как поступил бы он. Когда мы пересечем площадь, я начну говорить, если надо, я готов говорить даже шепотом. И, если мы спокойно пройдем через толпу, мы, возможно, найдем дорогу к тем, что стоят за нею, и мы будем в безопасности.
Леонора была рядом. Какой свежей и опрятной выглядит она, несмотря ни на что, как необычно ее появление сейчас в этом старом городке, необычно и неуместно, — при этой мысли он даже вздрогнул и дернулся, словно от боли. Он обнаружил, что смотрит на нее так, словно она предала его своей сверкающей чистотой и свежестью, чудесно причесанными волосами, свежим маникюром и ярко накрашенными губами.
Спустившись на последнюю ступеньку крыльца, Уэбб закурил сигарету, сделал две — три глубокие затяжки, бросил сигарету, растоптал ее и далеко отшвырнул ногой растоптанный окурок.
— Ну, пойдем, — сказал он.
Они пошли по тротуару, огибавшему площадь, в дальний ее конец, мимо открытых дверей лавок. Они шли, не торопясь.
— Возможно, они не тронут нас.
— Будем надеяться.
Они прошли мимо лавчонки фотографа.
— Еще один день. За этот день все может случиться. Я уверена. Нет, в сущности, я не так уж уверена. Это я для того, чтобы что-нибудь сказать. Я должна говорить, иначе я не смогу вымолвить ни слова, — сказала она.
Они прошли мимо кондитерской.
— В таком случае говори, не останавливайся.
— Я боюсь, — сказала она. — С нами не должно этого случиться! Неужели мы единственные из оставшихся?
— Почти.
Они приближались к carnéceria.
Господи! — подумал он. — Как сузились горизонты, как сомкнулось все вокруг. Год назад не было каких-то четырех направлений, — их был целый миллион. А вчера их стало только четыре; мы могли ехать только в Хуаталу, Порто-Белло, Сан-Хуан-Клементас или Бриконбрико. Мы были рады, что у нас машина. А потом мы не смогли достать бензин и были рады, что у нас есть наши чемоданы, а потом, когда и их не стало, мы были рады, что есть где переночевать. Одно за другим они отнимали у нас то, что было нам дорого, однако мы все время находили что-то новое. Ты заметила, как, потеряв одно, мы тут же цеплялись за другое? Человек, должно быть, не может без этого. А потом они отняли все. Ничего не осталось. Кроме нас самих. Остались только ты да я, бредущие по тротуару, и я некстати, черт побери, много думающий обо всем этом. Единственное, что важно теперь, — это знать, отнимут они тебя у меня, Ли, или меня у тебя. Однако я хочу верить, что они не сделают этого. Они отняли у нас все, и я не виню их за это. Но они не должны тронуть нас. Если снять всю одежду и побрякушки, остаются всего два живых существа, которым или хорошо или плохо вместе, а мы с тобой никогда ведь не жаловались.