Быть «правильным» так важно, и так легко потерять это свойство. Очевидно, быть правильным означает радовать учителей, быть «маменькиным сыном». Ясно, что быть правильным — значит не быть таким, как отец — любящий, но слишком ненадежный, напивающийся всякий раз, когда он нужен нам по-настоящему.
Как-то в младших классах средней школы я решил поменять цель: вместо того, чтобы быть правильным в школе, я решил быть таким же, как все, и сделка мне понравилась. Но вскоре я уже старался стать правильным бойскаутом, и это оказалось одним из способов быть правильным и одновременно быть частью группы. Знаки отличия и особые награды, и, наконец, звание советника лагеря подтверждали мою правильность. И мне нравилось танцевать и обнимать девочек, но я был осторожен и «не пытался ничего делать», потому что, очевидно, это было неправильно. Но я уступал искушению «пытаться что-то делать». Только сам с собой — с ужасным стыдом и постоянно возобновляемым и постоянно нарушаемым решением «больше никогда» — я позволял ненадолго проявиться своей неправильной, скрытой части. Я знал, как это плохо — «насилие над самим собой, одинокий порок, это ослабляет твой ум, это сделает тебя неспособным иметь детей». Меня как следует учили.
Так продолжалось исследование. В некоторых случаях я получал подтверждения своей правильности — признания, звания, одобрение. Но тайное Я всегда должно было быть спрятано, потому что я знал, что оно неправильное. Его следовало стыдиться, потому что оно сексуально, эмоционально и непрактично, потому что оно все время хочет играть, когда я заставляю его работать, потому что ему нравится мечтать, а не быть реалистичным. Два Я: одно постепенно становится все более публичным, другое — все более скрытым.
Депрессия кончилась с началом военного бума. Я женился на своей институтской подружке перед тем, как Гитлер вступил в Польшу. Высшее образование, вновь обретенная вера в свои силы и созданная войной потребность в психологах помогли мне достичь более высокого положения. Должно быть, я делал все правильно. И все же теневое, неправильное Я всегда было со мной.
Я получил степень доктора по клинической психологии на волне послевоенного образовательного энтузиазма. Я преподавал в университете и начал публиковать профессиональные статьи. С двумя коллегами мы открыли частную практику и посвятили многие часы на протяжении примерно пятнадцати лет развитию наших знаний, техники и самоосознания. И непроизвольно я внес в свою жизнь бомбу с часовым механизмом.
Я обнаружил, что заниматься психотерапией — значит постепенно все глубже и глубже проникать в мир людей, которых консультируешь, в мир совершенно разных личностей. Сначала было достаточно одного сеанса в неделю, потом наша работа начала требовать двух, трех, четырех сеансов в неделю. Это отражало наше растущее понимание того обстоятельства, что цели, которые мы преследуем, — это существенные изменения в жизни; силы, с которыми мы боремся, глубоко укоренены; работа по распутыванию паттернов, складывавшихся на протяжении всей жизни, к прорыву к новым возможностям является самым грандиозным делом из всего, что я и люди, с которыми я работаю, когда-либо выполняли.
Увлеченность другими разнообразна: я встал на путь, ведущий меня за пределы привычных отношений в моих попытках быть открытым и искренним, в попытках вызвать изменения в других, в стремлении быть большим целителем, чем один человек может быть для другого, и — глубоко подо всем этим — в попытках преодолеть расщепление в самом себе, помогая своим пациентам справиться с таким же расщеплением в них самих.
Так накапливались знания о человеческом опыте, и постепенно стала проясняться цена моей двойной жизни. Мои попытки поделиться этим растущим пониманием дома были восприняты как хвастовство растущими профессиональными успехами и не были оценены. Я обратился к психоанализу и провел многие часы на кушетке, пытаясь выявить свою двойственность и избавиться от нее, пытаясь оправдать или скрыть ее. Анализ кончился безрезультатно, двойственность стала еще болезненнее, чем раньше, и больше, чем раньше, беспокоила мои мысли.
Груз этой двойственности сильнее всего давил на меня дома, в семье. Это служило постоянным противоречием моей возрастающей искренности с другими, и я чувствовал себя виноватым и отвергаемым. Я чувствовал, что в моем браке принимают только мое «правильное» Я. Поэтому конец был предрешен. Мы действительно любили друг друга — в той степени, в какой действительно знали друг друга, — и поэтому разрыв больно ранил нас обоих. Она была хорошей женой, насколько я могу об этом судить, а я — хорошим мужем и отцом в своих собственных глазах (очевидно, этот образ был искаженным). Но мы не могли больше быть вместе, во всяком случае, я не знал, как этому помочь. Как можно более мягко, но все же с неизбежной жестокостью я расстался с домом на холме и со спутницей, с которой делил так много и с которой никогда не мог бы чувствовать себя целостной личностью. Я оставил двух взрослых детей, которых так мало знал и которые так мало знали меня. Я пытался быть для них всем тем, чем не был для меня отец — финансово состоятельным, известным и уважаемым в обществе, — но я не знал, как быть с ними самим собой.