Пока он молчал, в моей голове родились непрошеные вопросы. Что это значит, что я сейчас с Лоренсом? Это мог бы быть Эл, Джерри или кто-то еще. Когда-нибудь кто-то другой будет рядом с другим Лоренсом. Меня не будет. Меня не будет нигде, насколько мне известно. Я мысленно содрогнулся. Я знал, куда ведут эти мысли, и не хотел следовать за ними. У меня заныло в желудке. Я посмотрел на Лоренса. Он был поглощен своим собственным внутренним смятением. Я бы хотел, чтобы Лоренс последовал туда. Я был убежден, что только таким образом он сможет пробудить в себе подлинное чувство собственного бытия. Но я не хотел следовать туда сам. Я старался извинить себя, ссылаясь на то, что должен сконцентрировать свое внимание на Лоренсе. Я понимал, что это неуклюжая отговорка. Если уж говорить начистоту, то, следуя за своим собственным страхом, я только и смогу по-настоящему быть с ним.
Я попробовал размышлять о жизни как о процессе, о бытии вне материи, ветре, о котором узнают лишь по колыханию деревьев и травы. Слова казались сухими сучьями, воткнутыми в унылую раковину, и были абсолютно бессмысленны. Неожиданно я понял смысл искаженных, оплывающих, как свеча, часов Дали. Я с жадностью ухватился за этот образ; он избавлял меня от тревожного осознания. Я с неохотой отбросил его, чтобы дать себе почувствовать пустоту. «Я — тот, кто сейчас думает», — сказал я себе молчаливым шепотом. Это не принесло успокоения. Я попытался схватить свое бытие, думая о себе таким образом. Это не сработало. Что происходит, когда я не думаю? Тогда я ничто?
— Что так пугает в этом? — его голос прозвучал, как шепот, но испугал меня. На мгновение я не был уверен, кто из нас задал вопрос. Но он спрашивал скорее себя, чем меня. Я продолжал молчать, и мое собственное внутреннее чувство присоединялось к его вопросам.
— Это не просто смерть. Я боюсь смерти, но это другое. — Его голос стал сильнее. — Я как бы чувствую страх двигаться вперед, оставить что-то. Я хочу видеть свои следы позади, делать отметки там, где прошел, оставить где-то свое имя. И я знаю, что не могу. По-настоящему. — Он остановился. Его голос снова стал хриплым, но уже не казался слабым. — На самом деле не могу. Это все равно как писать свое имя на воде. Это как расписываться бенгальскими огнями на Четвертое июня, как мы делали, когда я был ребенком. Первая буква исчезает, прежде чем напишешь вторую. Но она была там. Была. Я здесь. Здесь. О, Господи, хотел бы я действительно верить в это. — Внезапно он заплакал.
Он снова лежал молча. Секунды проходили, время тянулось. Его лицо было искажено страхом и отчаянием. Он вел одинокое сражение, и я чувствовал себя близким и в то же время безнадежно далеким от него. У меня тоже перехватило горло. В конце концов Лоренс зажмурил глаза так сильно, что его лицо зрелого бизнесмена растворилось в гримасе испуганного маленького мальчика, сражающегося с ужасами в темной спальне. Лоренс сделал глубокий выдох и, казалось, он не сможет больше набрать воздух в легкие. Теперь уже у меня защипало глаза, из них потекли слезы, и внезапно я осознал, что еле сдерживаю дыхание.
В течение следующих нескольких месяцев мы спускались в наш подземный мир, вероятно, раз шесть. Постепенно страх уменьшался. Лоренс обнаружил, что развивает новое чувство собственного бытия. Оно ускользало, его было трудно облечь в слова, но мы оба чувствовали его появление. Оно было продуктом его решительности, настойчивости и мужества. Только столкнувшись со своим страхом небытия он смог пережить — непосредственно, а не на словах — непрерывность своего бытия, неосязаемого, но постоянно присутствующего Я, которое боится, упорствует и возникает из небытия. Это мимолетное понимание, к которому нелегко прийти. Никакие усилия «научить» этому не могут увенчаться успехом. Только через осознание смерти своего физического бытия человек может подняться к свободному воздуху жизни-процесса.