Но почему все-таки такой успех выпал Артуру Хейли, а не другому американскому или европейскому писателю, знающему жизнь не хуже автора «Аэропорта», не уступающему ему в обилии информации и превосходящему художественным даром?
Мне вспоминается разговор Анатоля Франса с английским литературоведом, записанный Сегюром. Добросовестный, хотя и несколько туповатый англичанин во что бы то ни стало хотел узнать у мэтра, что же является главным критерием великой литературы. Насмешливо, но заинтересованно Анатоль Франс начинает разбирать те мерила, которые обычно прикладывают к литературным произведениям, претендующим на совершенство. Он поочередно рассматривает искусство композиции, чистоту и ясность стиля, наличие крупных и ярких характеров, богатство идей… И вот оказывается, что произведения таких гигантов, как Рабле, Вольтер, Расин, Корнель, Руссо, Мильтон, Шекспир, да и многих других, не подходят под эти мерки: где хромает композиция, где темен и непроворотен язык, где герои на разные лады варьируют характер самого автора, где скудна и банальна мысль. Прямо бери метлу и гони всех этих корифеев с литературного Олимпа. Не пугайтесь, успокоил Франс оторопевшего англичанина, они все останутся там, куда вознесло их человеческое поклонение. Ибо есть лишь один критерий, и творения их ему отвечают. Этот критерий — любовь к людям.
Понятие «великий» весьма условно, а вот мерило литературной ценности, предложенное Франсом, превосходно. Приложите его к Хейли, и вы поймете тайну поставщика бестселлеров. Любовь к нему читателей — это ответное чувство на его любовь к ним. Хейли искренне и горячо любит людей, он не заносится и не форсит перед ними. И потому он им так близок и дорог. Простые люди узнают в нем своего, не учителя, не проповедника, не пророка, а живого, теплого, доброго человека, радующегося тем же радостям, что и они, болеющего теми же болестями, верящего в те же ценности, подверженного тем же слабостям.
Да, он счастливо наделен бесценным даром любви к людям, ко всем людям без различия чинов, званий, цвета кожи, жизненного положения. Это проявляется во множестве трогательных мелочей: он любит хорошо угостить своих героев, дать им вовремя чашечку горячего кофе, сигарету, глоток холодного виски. Даже к плохим, грешным он мягок и снисходителен, ибо понимает изнутри их беду, их слабости, их загнанность и не встает в позу обличителя порока. Даже для злоумышленника Герреро, пытавшегося взорвать самолет, нет у него гневных слов, он видит в нем горького неудачника, жертву беспощадных жизненных обстоятельств. Он прощает гостиничному вору по кличке Ключник Мили все прегрешения и дает скрыться с добычей лишь за то, что в разбитом лифте тот забыл на миг о себе, о своей безопасности и стал помогать тяжело пострадавшей Додо. Даже в невольном убийце герцоге Кройдоне он обнаруживает несчастного, погубленного неудачной любовью человека, ибо в этом алкоголике и вырожденце сохранилась способность к раскаянию. Вообще заслужить прощение у Артура Хейли довольно легко, ему не занимать человечности.
Свой самый высокий праздник Хейли празднует, когда в неважнецком человеке, вроде самовлюбленного, спесивого пилота Димиреста или ханжи и самодура О'Кифа, пробуждается свет добра.
Казалось бы, Хейли подчеркнуто внимателен к материальному обставу жизни, на самом же деле он прежде всего внимателен к людям, населяющим его романы, даже к третьестепенным персонажам, возникающим на краткий миг. И непременно подметит в них что-нибудь хорошее. Беглая реплика, почти обмолвка, случайный жест, а на вас мимолетно дохнуло прелестью человека. Возник на мгновение из бурана, тяжело нарушившего привычную жизнь аэропорта, водитель снегоуборочной машины, и хотя мы больше не встретимся с ним, да и сейчас не успеваем вглядеться в его черты, Хейли находит нужным намекнуть, что этот работник бухгалтерии, севший в трудный час за баранку, поступил так не ради сверхурочных, в чем сам себя уверяет, а из благородных побуждений. Золотое человечье сверкнуло сквозь снежную пелену и вновь скрылось в ней, но у читателя стало теплее на сердце.
Мне вспоминается один давний разговор с А. Т. Твардовским. Общеизвестно: когда в рассказе или повести появляется проходной персонаж, нуждающийся в обозначении, самое простое и верное для закрепления в памяти читателя — наделить его каким-нибудь изъяном: косоглазием, хромотой, заиканьем, гнилым зубом, подловатым прищуром. Я уже не помню, какую пакость «подарил» я своему персонажу, но Твардовский возмутился: «Откуда такая недоброта? Взял да и обхамил ни с того ни с сего незнакомого и, может быть, хорошего человека!»
Вот оно как: писатель должен верить, что его герои — живые люди, а не глиняные фигурки, которые он сам слепил и сам сломал. Артур Хейли верит в это и сознает свою ответственность перед теми, кого извлек из небытия.
Особенно примечателен образ безбилетной пассажирки миссис Квонсет. Как легко было бы сделать из нее эдакую зловредную старушонку, жуликоватую, настырную, склеротически упрямую. Но Хейли, мучимый тем, что представил пожилую женщину, мать взрослой дочери, в непрезентабельном виде, быстро обнаруживает в ней житейскую мудрость, доброе сердце, незаурядное мужество, спокойный ум и даже готовность к самопожертвованию. И создает едва ли не самый неожиданный и живой образ в романе.
Хейли очень трудно быть жестоким, даже когда вся логика повествования заставляет его быть таким. Гвен изуродована взрывом, красота ее погибла, и все же случившийся в самолете врач бросает вскользь, что нынешняя хирургия творит буквально чудеса, и пластическая операция, возможно, сохранит девушке привлекательность. Это очень характерно для Артура Хейли. Западные читатели натренированы в жестокости, они как-нибудь переживут и несчастье, обрушившееся на Гвен, но сам Хейли не переживет. Это он себя утешил словами врача.
Я мог бы без конца приводить примеры писательской доброты Артура Хейли, но, полагаю, сказанного достаточно. Дыхание хороших людей создает удивительно теплую атмосферу в его романах. Как холоден, страшен, колюч и неприютен мир почти у всех видных американских писателей — от замолкшего Сэлинджера до говорливого Трумена Кэпота! А мир Хейли, что бы там ни происходило, согрет человеческим теплом, согрет надеждой.
Конечно, у него встречаются персонажи, на которых не распространяется авторская доброта, ну, хотя бы жулик-юрист Фримантль. Фальшивый пафос лжеборца за гражданские права оттеняет трагическую серьезность происходящего на борту поврежденного взрывом «Боинга». Так и должно быть, иначе доброта Хейли не представляла бы никакой ценности. Он вовсе не буколический писатель, не певец золотого века и отнюдь не заблуждается в существе той цивилизации, которой принадлежит.
Но другим носителям отрицательного начала Хейли охотно позволяет спастись прозрением любви, жалости, сострадания, чем-то забыто человеческим, что вдруг поднялось со дна души. Подобное случилось с миллионером О'Кифом, когда сорвавшийся лифт изуродовал бедную Додо. Бездушный воротила, уже подыскавший замену прискучившей любовнице, вдруг понимает, как дорога ему тихая, покорная Додо, и что все отели, которые он купил и еще купит, все его чековые книжки, акции, хитроумные коммерческие планы, расчетливая любовь голливудских див не стоят и полушки перед комком родной страдающей плоти. И в то высшее мгновение своей алчной, холодной жизни О'Киф обретает прощение.
Доброта Хейли ввела кое-кого в заблуждение. Его поспешили обвинить в «асоциальности». Страшный жупел — убивает писателя наповал. Но разве не социален «Отель», где так прямо, сильно и бескомпромиссно поставлены темы расовой сегрегации, борьбы с картелями и убивающей всякую индивидуальность стандартизацией американской жизни? Конечно, его критика американских порядков никогда не подымается до разоблачительного пафоса Вульфа, Фолкнера, Стриндберга, но и в грехе социального безразличия он тоже неповинен.
Не стану утверждать, что все эти соображения промелькнули во мне «с быстротой молнии» на прощальном приеме. Мне просто по-человечески стало жаль Хейли и захотелось что-нибудь для него сделать. Я сказал об этом его переводчице.