Хейли очень трудно быть жестоким, даже когда вся логика повествования заставляет его быть таким. Гвен изуродована взрывом, красота ее погибла, и все же случившийся в самолете врач бросает вскользь, что нынешняя хирургия творит буквально чудеса, и пластическая операция, возможно, сохранит девушке привлекательность. Это очень характерно для Артура Хейли. Западные читатели натренированы в жестокости, они как-нибудь переживут и несчастье, обрушившееся на Гвен, но сам Хейли не переживет. Это он себя утешил словами врача.
Я мог бы без конца приводить примеры писательской доброты Артура Хейли, но, полагаю, сказанного достаточно. Дыхание хороших людей создает удивительно теплую атмосферу в его романах. Как холоден, страшен, колюч и неприютен мир почти у всех видных американских писателей — от замолкшего Сэлинджера до говорливого Трумена Кэпота! А мир Хейли, что бы там ни происходило, согрет человеческим теплом, согрет надеждой.
Конечно, у него встречаются персонажи, на которых не распространяется авторская доброта, ну, хотя бы жулик-юрист Фримантль. Фальшивый пафос лжеборца за гражданские права оттеняет трагическую серьезность происходящего на борту поврежденного взрывом «Боинга». Так и должно быть, иначе доброта Хейли не представляла бы никакой ценности. Он вовсе не буколический писатель, не певец золотого века и отнюдь не заблуждается в существе той цивилизации, которой принадлежит.
Но другим носителям отрицательного начала Хейли охотно позволяет спастись прозрением любви, жалости, сострадания, чем-то забыто человеческим, что вдруг поднялось со дна души. Подобное случилось с миллионером О'Кифом, когда сорвавшийся лифт изуродовал бедную Додо. Бездушный воротила, уже подыскавший замену прискучившей любовнице, вдруг понимает, как дорога ему тихая, покорная Додо, и что все отели, которые он купил и еще купит, все его чековые книжки, акции, хитроумные коммерческие планы, расчетливая любовь голливудских див не стоят и полушки перед комком родной страдающей плоти. И в то высшее мгновение своей алчной, холодной жизни О'Киф обретает прощение.
Доброта Хейли ввела кое-кого в заблуждение. Его поспешили обвинить в «асоциальности». Страшный жупел — убивает писателя наповал. Но разве не социален «Отель», где так прямо, сильно и бескомпромиссно поставлены темы расовой сегрегации, борьбы с картелями и убивающей всякую индивидуальность стандартизацией американской жизни? Конечно, его критика американских порядков никогда не подымается до разоблачительного пафоса Вульфа, Фолкнера, Стриндберга, но и в грехе социального безразличия он тоже неповинен.
Не стану утверждать, что все эти соображения промелькнули во мне «с быстротой молнии» на прощальном приеме. Мне просто по-человечески стало жаль Хейли и захотелось что-нибудь для него сделать. Я сказал об этом его переводчице.
— Ох ты, ух ты, пожалел бедняжку Хейли! — насмешливо сказала она. — Ничего, он справится. Допускаю, что он и вообще не так уж сильно страдает, как нам с вами кажется. — В последних словах пробилось ехидство. — Но если вы действительно хотите что-то сделать для несчастненького Артура — пригласите его в гости.
Так далеко мое сострадание не заходило, и я спросил неискренне:
— А зачем ему это нужно?
— Бросьте! Вы же прекрасно знаете, что самое интересное за границей — это ходить в частные дома. Только так и можно хоть что-то увидеть.
— «Быт и нравы туземцев Подмосковья» — глава из путевого дневника Артура Хейли. Не светит!..
— Вы сказали наугад, но попали в точку. Шейла, его жена, написала книгу «Я замужем за бестселлером». Книга находится в производстве, но Шейла решила задержать ее, чтобы пополнить впечатлениями об этой поездке.
— Совсем хорошо!..
— Возьмите и сами напишите об Артуре, — нашлась переводчица. — Вроде того, что вы публиковали в «Иностранной литературе».
— Но тогда я брал зверя в его логове.
— А теперь пустите зверя в свое логово. Для разнообразия.
Не откладывая в долгий ящик, я тут же пригласил супругов Хейли и молодую учительскую чету. Переводчица взялась обеспечить доставку гостей на тихий берег Десны подмосковной.
Не стану утомлять читателей описанием встречи и долгого русского застолья — Хейли и его спутники, уже натренированные щедрым грузинским гостеприимством, с честью выдержали наше тяжеловатое хлебосольство, — скажу лишь о том, что несколько нарушило и углубило образ литературного супермена.
Едва мы сели за стол, он совершил ребяческий промах, обнаруживший и недостаток наблюдательности, и странную наивность, и неумение уловить дух окружающего. Попросив слова, он разразился таким трескучим, «высокоидейным» и тривиальным спичем-тостом, который еще мог кое-как сойти на торжественном приеме, но в частном доме был вовсе неуместен. Гости оторопели. Но я сразу понял странное заблуждение Хейли. Он решил, что присутствует на замаскированном официальном мероприятии.
Мы все же выпили его отрезвляющий тост, а затем я сказал:
— Артур, здесь не загородный филиал Союза писателей или Дома дружбы. И никто не указывал мне принять вас. Тем, что вы находитесь здесь, вы обязаны лишь моему литературному и человеческому любопытству. Говорю это единственно для того, чтобы вы расслабились, спокойно ели и пили и не томили себя «междоусобными», как шутил один наш классик, соображениями.
— Это правда? — проговорил он, растерянно хлопая ресницами.
Интересно, что его жена и оба преподавателя не впали в эту ошибку, сразу уловив атмосферу дома, а он, знаменитый наблюдатель и человекознатец, еще долго пребывал в сомнениях.
Лишь возле суточных щей с грибами и кашей, убежденный их сытой неофициальной духовитостью в домашнем характере встречи, Хейли окончательно оттаял. Но глубокое недоумение, зачем понадобилось советскому литератору городить весь этот огород ради незнакомого человека, слегка туманило ему чело.
Артуру Хейли не так-то просто раствориться в поверхностном застольном общении, он человек совсем непьющий. За весь долгий обед он выпил лишь рюмку водки и полбокала красного вина. Он, как настоящий спортсмен, неизменно в режиме и не позволяет себе никаких излишеств. Натренированный, прекрасно сохранившийся человек, всегда нацеленный на работу и серьезную жизнь, он не нуждается даже в коротком забвении, ему достаточно хорошо в дневной ясности мыслей и чувств.
Хейли живет по четкому расписанию: год собирает материал, два года пишет. Он очень смеялся, когда я сказал ему о бытующем у нас представлении, будто он влезает в шкуру каждого из своих героев.
— Что за чушь? Тогда бы я написал от силы два-три романа за всю мою жизнь, ведь для того, чтобы изучить только профессию врача, требуется около десяти лет. А я как-никак написал уже семь романов и надеюсь удвоить это число. Я собираю материал, как и все писатели: хожу, смотрю, разговариваю с людьми, стараюсь понять их человеческую и профессиональную суть.
Имя Хейли окружено легендами. И я не знаю, подлинную историю первого успеха своего мужа рассказала нам Шейла или фольклорный вариант:
— Он был безвестен, когда канадское телевидение поставило его пьесу. Возможно, пьеса прошла бы, как и другие подобные пьесы, ничего не изменив в судьбе автора, если б не счастливый случай. Неожиданно отменили трансляцию выдающегося хоккейного матча, собравшего у экрана телевизора всю Канаду, и вместо этого дали пьесу мужа. Не оправившиеся от шока болельщики посмотрели пьесу, и на другой день Хейли проснулся знаменитостью.
Ни сам Хейли, ни его жена не скупились на сведения о его жизни, они привыкли к любопытству окружающих и журналистской ненасытности. Делали они это хорошо: без ломания и скрытого самодовольства, но и без фальшивого, лицемерного скромничания; они понимали законность интереса к необычайной судьбе хронического бестселлера и работали на совесть. Я понял, как хорошо быть издателем Хейли, членом его семьи, дорожным спутником, вообще любым человеком, находящимся с ним в деловых, родственных или дружеских связях. Он так же точен и ответствен в своем поведении, как и в своей литературе. Он не создает искусственных трудностей, чтобы потом их мучительно преодолевать, он идет прямым, кратчайшим путем и в творчестве, и в быту, выгадывая для себя душевную свободу, внутренний порядок и время для внешней жизни, которую охотнее всего отдает путешествиям.