Наша работа, опираясь во многом на результаты исследования Зайцева, посвящена гораздо более узкому срезу греческого культурного переворота — возникновению и становлению пифагореизма. В то же время «тот срез как мало какой другой позволяет проследить в деталях мощное движение культурные и социальных пластов, которое привело к возникновению в Греции новых религиозных течений, рационализации политики, зарождению науки и философии. И если в фигуре Пифагора мы видим столь редкое сочетание самых разнообразных направлений творческой деятельности, то это еще раз подтверждает старое правило: не гении делают время, время делает гениев.
Часть I
ПИФАГОР
Глава 1
Пифагор в ранней традиции
Хорошо известно, что большая часть сведений о Пифагоре и его учениках сохранилась в передаче поздних авторов, и эти сведения чрезвычайно трудно отделить от фантастических рассказов писателей эллинистической эпохи и неопифагорейских напластований. Еще Целлер писал, что по мере удаления от времени Пифагора количество источников возрастает, а их достоверность снижается.[26] Хотя филология возвратила статус аутентичности многому из того, что отвергал Целлер, его стремление опираться на ранние источники и сегодня кажется оправданным. Опыт исследований XX в. показывает, сколь рискованными могут быть попытки найти в позднеантичной традиции аутентичный материал по раннему пифагореизму.[27] Сейчас, как уже отмечалось, проблема состоит не столько в привлечении нового материала, сколько в осторожном и критическом рассмотрении той части традиции, достоверность которой не вызывает серьезных сомнений.[28] Тем более удивительно, что после Целлера[29] почти не появлялось работ, которые бы ставили своей целью охватить и достаточно полно проанализировать самый ранний этап — свидетельства авторов VI-V вв.[30]
Между тем от доплатоновского периода сохранилось около 15 упоминаний о Пифагоре и пифагорейцах, иначе говоря, гораздо больше, чем о любом другом философе того времени (Анаксимандр и Парменид, например, вообще не упоминаются авторами того времени). Существенна, впрочем, даже не численность этих свидетельств (в IV в. их будет во много раз больше), а их близость к периоду формирования пифагорейских учений и независимость от академических и перипатетических интерпретаций пифагореизма, наложивших свой отпечаток на последующую традицию. При отсутствии сочинений Пифагора и скудости фрагментов его последователей каждое свидетельство V в. имеет почти ту же ценность, что и дословная цитата какого-либо другого досократика.
Если мы сумеем понять, что знали и что думали о Пифагоре его современники и следующие за ними несколько поколений, это даст нам единственное, может быть, средство критической проверки более поздней традиции — начиная с IV в. и вплоть до последних веков античности. Необходимость такой проверки понятна сама по себе, еще большую важность она приобретает на фоне постоянной тенденции отрицать сколько-нибудь значительный вклад Пифагора и его ближайших последователей в развитие философии и науки.
Отметим сразу же, что раннюю традицию выгодно отличает почти полное отсутствие элемента сверхъестественного, столь частого не только у поздних биографов Пифагора, но и у многих авторов IV в. Легендарный, фантастический, сказочный материал, излюбленный неопифагорейцами, во многом был почерпнут ими из работ Андрона из Эфеса, Феопомпа, Аристотеля, Гераклида Понтийского. Разумеется, когда Аристотель пересказывал пифагорейские мифы, он, в отличие от Ямвлиха и Порфирия, не верил в них и не старался убедить в них читателей; однако это справедливо далеко не для всех его современников. Авторам IV в, была доступна и историческая, и легендарная традиция о Пифагоре, и они фиксировали их в пропорциях, зависящих от собственных интересов и предрасположенности. Вычленение их сообщений из поздних источников отнюдь не означает отделение истории от мифа и легенды.
Впрочем, ранние мифы и легенды о Пифагоре отличаются от поздних еще и тем, что они повествуют действительно о сверхъестественном и тем самым невозможном, в то время как поздние выдумки тяготеют к псевдоисторичности. Пифагор с золотым бедром, Пифагор, кусающий насмерть ядовитую змею или находящийся одновременно в двух городах, — вот характерный герой ранних легенд. Пифагор, путешествующий в Индию или Вавилон, предписывающий своим ученикам пятилетнее молчание или запрещающий разглашать, а тем более публиковать свои учения, — эта фигура, в которой само легендарное становится историческим (и наоборот), появляется лишь в эпоху эллинизма.
27
См., например, попытку Вельмана (Wellmann Μ. Eine pythagoreische Urkunde des 4. Jh. v.Chr., Hermes 54 [1919] 225-245) показать, что c Τπομνέμαΐα Александра Полигистора — это пифагорейский источник IV в., убедительно опровергнутую Фестюжьером (Festugiere A.-J. Les 'Memoires Pythagoriques' cites par Alexandre Polyhistor, REG 58 [1945] 1-65). Стремление Делятта и Ростаньи свести к Тимею материал, содержащийся у поздних авторов, также не привело к успеху (ср.: Levy. Recherches, 74 f; von Fritz. Pol., 45 ff; Burkert, 103 f). Тайлер (Theiler W. Gnomon 2 [1926] 147-156) явственно показал, что большая часть реконструированных Деляттом пифагорейских текстов относится ко времени после Аристотеля. Далека от убедительности и интерпретация четырех речей Пифагора, содержащихся у Ямвлиха, в качестве раннепифагорейского источника (Rostagni A. Scritti minori. V. I. Torino 1955, 1-49; De Vogel, 70 ff). См.: Burkert W., Gymnasium 74 (1967) 458-460; Zucconi M. La tradizioni della discorsi di Pitagora in Giamblico, Vita Pythagorica 37-57, RF 98 (1970) 491-501.
29
Zeller E. Uber die ältesten Zeugnisse zur Geschichte des Pythagoras (1889), Kleine Schriften. Berlin 1910, 458-472.
30
Помимо подробного обзора источников у Мондольфо (Zeller-Mondolfo, 313 ff), пожалуй, единственной обстоятельной работой на эту тему является диссертация Ратмана (Rathmann, 37 ff), однако гиперкритическое отношение к ряду свидетельств снижает ценность его выводов.