— Капитан Черноок здесь?
— Я! — привычно рявкнул капитан, поднимаясь.
— Вас персонально прошу запомнить, — полковник подчеркнул слово «персонально». — Врага уничтожают тогда, когда он не сдается. — И вновь нажим на словах «уничтожают» и «не сдается»…
Долго еще тогда по рядам шел смешок. А комбат Сизов, глядя на капитана, глубокомысленно изрек:
— Мужик, что бык. Втемяшится в башку какая блажь…
Да-а… А письмо все же надо написать. Уж лучше сразу. Это он по опыту знает. Уж лучше сразу.
Расставив руки, Виктор по-журавлиному прошагал на свое место, достал полевую сумку. Когда вышагивал обратно, зацепился сумкой за зыбку, едва не упал и, неуклюже переступив, тяжело плюхнулся на лавку. Ругнувшись еще раз, достал бумагу и карандаш.
На минуту вновь стало тихо. И вдруг из зыбки послышалось кряхтенье, будто кто-то подымал непосильный груз. И сразу же раздалось недовольное фырканье, сменившееся крепким требовательным плачем.
На печке вскинулась незаметно прикорнувшая там старуха, хозяйка избы. Бормоча под нос, она, не слезая с печи, стала качать зыбку. Плач, однако, не утихал. Он, казалось, наполнял избу до краев. И такая была в нем сила, что спавшие до этого мертвецким сном офицеры и солдаты один за другим начали просыпаться.
Из всех углов послышались протяжные зевки, кряхтенье, кашель. Тут и там зауглились огни самокруток.
— Вот дает!
— Воздух!
— Сразу два сигнала играет — на побудку и на обед!
Комбат Сизов, почесывая грудь и широко зевая, усмехнулся:
— Это он нас приветствует, освободителей. И в нашем лице всю победоносную Красную Армию.
— Ох, господи, прости… — отозвалась тоскливым вздохом старуха.
Шутки как-то разом умолкли, и стало слышно, что ребенок плачет теперь тише, видно, устал. В этом плаче уже не было требовательных ноток, а только жалоба — скорбная и безнадежная, бередящая душу.
Виктор невольно передернул плечами. Плач нарушал привычный ход мыслей, и слушать его было не просто неприятно — стыдно.
— Бабуся, а мать-то его где? — спросил он. — Жива ли?
Старуха снова вздохнула.
— Жива. Чего ей сделается…
— Так что ж это она, внука вам подкинула? Его ведь, наверно, кормить надо?
— Ну. Ись вон просит.
— То-то и оно. А мамаша его норовит с довольствия снять, — вмешался в разговор Сизов.
— Не знаю. Хоронится, поди, где-ко. Вас страшится. Помолчав немного, старуха протяжно пробормотала:
— Ох, господи, прости нас, грешных…
— Страшится, говоришь? А чего ей страшиться?
Все, кто был в избе, прислушивались к этому разговору. И только плач — по-прежнему безутешный, жалобный — нарушал настороженную тишину.
— Так ребенок-от фриценок…
Старуха произнесла это просто, без нажима, так, как сообщают соседке незначительную деревенскую новость.
Сизов помолчал и, не найдя, что сказать, легонько свистнул.
Старуха тоже замолчала, только сильней стала трясти зыбку.
Ребенок все плакал.
Другой стала тишина в избе. Виктор физически почувствовал, как она загустела. Вроде воздуху сразу стало меньше.
Кто-то коротко и зло выругался. И опять все молчали, придавленные этой гнетущей, недоброй тишиной. Только плач не изменился. Усталый и жалобный, он лился и лился, без конца. В нем Виктору почудилось сейчас равнодушие ко всему, что говорили и делали люди, заполнившие эту деревенскую избу.
Тяжело и неуклюже завозился в своем углу капитан Черноок. Он встал на колени, лицом к стене и, согнувшись, начал рыться в своем мешке. Потом сунул что-то за пазуху, выпрямился и с натугой, опираясь на стену, поднялся во весь рост.
Все смотрели на него. А он, не обращая ни на кого внимания, большой и звероподобный, шагнул к зыбке. Виктору бросился в глаза пистолет, висевший у Черноока на немецкий манер — спереди.
Низко нагнувшись над зыбкой, капитан запустил в нее длинные руки.
Запоздалое движение, словно ветерок по камышам, прошло по людям. Кто вытянул шею, кто приподнялся, кто сжал кулаки… Только бабка, не знавшая Черноока, равнодушно продолжала трясти зыбку.
Черноок выпрямился, держа на отлете шевелящийся сверток. Неуловимым движением сбросил на пол серую тряпицу. И тут же уложил продолжавшего плакать ребенка обратно. Потом вытянул из-за пазухи длинную новую портянку и вновь склонился над зыбкой.
Все это делалось быстро, ловко, можно сказать, привычно. И когда Виктор потом вспоминал эту сцену, в памяти больше всего удержалось именно это впечатление — Черноок делал привычное для него дело.