Положив трубку, Николай свернул самокрутку, закурил. Через десять минут он позвонит Наташе снова. И она споет ему, обязательно споет. Ведь он очень любит слушать, когда Наташа поет. Концерты для одного слушателя. Правда, телефонисты тоже слышат, но они не в счет.
Николай задумался. Длинное, суховатое, с резко очерченными бровями лицо его затвердело. Не отрывая глаз от огня, он машинально провел несколько раз по гладко зачесанным назад волосам. И вдруг резко поднялся, чуть сутулый, тяжелый.
Откинув плащ-палатку, он подошел к телефонисту. У того по бокам круглой стриженой головы висели телефонные трубки.
— Слушай, — Николай положил руку на плечо телефониста, — вызови мне всех ротных и всех взводных, у кого телефоны есть. Чтобы они одновременно могли меня слушать, разом. Понял?
Телефонист торопливо бросил: «Есть!» — засуетился.
Трубки, укрепленные на голове веревочками, закачались и начали постукивать одна о другую. Николай, засунув руки в карманы, ждал.
Когда все было готово, он взял трубку и сказал голосом, каким обычно отдавал приказания:
— Находитесь у телефонов и слушайте. Только слушайте, понятно?
— Понятно… Есть… — нестройно отозвались сразу несколько голосов. И только Важенин, приотстав, все-таки спросил:
— А что такое?
— Я сказал, сиди и слушай. Понял? Неужели так трудно понять?
— Как не понять. А…
— Слушай! Ясно?
— Ясно!
Несколько секунд Николай простоял молча, держа трубку перед собой. Потом сказал телефонисту:
— Соедини меня с «Доном». И когда… В общем, когда песни будут, переключи так, чтобы все слышали.
Он сразу повернулся и ушел к себе в закуток. Сидел, навалившись на стол и прижав телефонную трубку к уху. Пальцы, державшие самокрутку, легонько вздрагивали.
Когда вновь донесся до него приглушенный расстоянием голос Наташи, Николай сказал как можно беспечней:
— Ты спеть обещала…
Наташа не заставила себя упрашивать. Она пела. Пела вполголоса, для него. Пела популярные довоенные песенки, не бог весть какие глубокие и умные, но заставляющие сладко ныть сердце. Пела украинские и русские песни, пела цыганские романсы и песни, рожденные войной. Временами она обрывала пение на полуслове, официальным тоном говорила: «Минуточку», — и замолкала. Тогда становились слышны попискивания, шорохи: линия жила.
Спев две-три песенки, Наташа спрашивала:
— Нравится? А что еще тебе спеть?
— Нравится, — бодрым голосом отвечал Николай и называл песню, которая первой приходила на ум. И каждый раз ждал, что вот-вот раздастся чья-нибудь просьба: «Спойте, пожалуйста…» Но никто не вмешивался в их разговор, и он украдкой облегченно вздыхал.
Закончив песенку о старушке, которая ждет не дождется сына летчика, и о том, как этот летчик все-таки вернулся к ней, Наташа вдруг спросила жалобно:
— Коля, ты когда к нам придешь? Сколько времени уже не показываешься.
Чувствуя, что у него на лбу выступает пот, Николай растерянно пробормотал:
— Н-не знаю. Не получается все как-то.
Уловив в его тоне что-то непривычное, Наташа перешла в наступление.
— Ты мне сегодня ни одного хорошего слова не сказал!
— Знаешь, Наташа…
— Как? Как меня зовут?
— Наташенька…
— Ага, вспомнил! — торжествовала Наташа. Но тут же заговорила заботливым и даже виноватым голосом. — Ты устал, наверно. А я над тобой хаханьки строю. Ты не сердись. И петь я больше не буду. Хватит, правда? В следующий раз еще спою, ладно? До свиданья!
— До свиданья… Наташенька. Спасибо.
— Не сто-оит, — пропела Наташа. — Отдыхай, милый. До завтра.
Николай выпрямился и уже хотел положить трубку, когда вдруг услышал сиплый, простуженный голос Важенина.
— Спасибо, Наташенька, — кричал он. — Утешила, дочка!
И сразу же наперебой заговорили все. Николай невольно подобрался, словно ожидая удара. Вот сейчас… Сейчас будет дело… Поглощенный этой мыслью, не сразу уловил просачивающийся через шумную разноголосицу девичий смех.
Наташа смеялась!
И он радостно ворвался в бестолковый и шумный разговор, который долго еще не смолкал по всей линии связи.
ЗАНОЗА
Редко же в феврале бывает такой морозище. Далеко ли от колонки до дома, а вода в ведрах уже загустела, вот-вот ледком подернется.
Ведра привычно покачиваются, привычно бегут мысли — маленькие и неторопливые. На повороте к дому Вера Александровна тоже привычно задерживает шаг. Сколько они живут в своем доме? Восьмой год, кажется, пошел…
Долго строились, по бревнышку, по досочке. Зато и дом вышел — картинка. Федя каждое лето с ним возится. Где покрасит, где подмажет… Ныне вон огородил палисадник проволочной сеткой. Очень красиво получилось.
И место веселое — на углу. В каждую улицу три окна. Когда делать нечего — интересно посматривать: кто пошел, куда, с кем…
Вера Александровна медленно подымается на крыльцо и, не снимая с плеч коромысла, долго возится с замком. Кухня охватывает ее теплой полутьмой. Не зажигая огня, она выливает воду в большой оцинкованный бак, выносит ведра и коромысло в сени. Ну, кажется, все. Да! Надо еще взять газету из ящика, и тогда можно будет посумерничать или повязать немного. Генриетта придет из школы не раньше чем через два часа, а Федя сегодня во вторую.
С газетой в руках она неторопливо входит в дом, и еще с полчаса отнимает у нее мелкая суета — проверить печку, налить молока большому пестрому коту, помыть несколько кастрюль. Наконец, переодеться.
В длинном, до полу, халате Вера Александровна кажется себе выше и стройнее. Мимоходом глянув в большое зеркало, она критически усмехается: какая уж тут стройность! И большие подшитые валенки выглядывают из-под халата ужасно смешно. А без них нельзя — с полу холодит.
Ну вот, теперь она совсем, совсем свободна. Раньше не любила вот так оставаться к вечеру одна. Побаивалась даже. А сейчас ей нравится побыть наедине с собой. И подумать можно, и даже помечтать немного. При Феде не размечтаешься, он умеет как-то заполнить собой весь дом, все подчинить себе. Невольно держишься настороже. И не любит, когда она сидит без дела — читает или на картах гадает. Сказать ничего не скажет, но не любит.
Впрочем, читает она сейчас мало. Не тянет как-то. Да и карты в руки берет редко. Чего ей гадать? Про червонного короля? Нет уж, хватит… Отгадалась в свое время.
Вера Александровна грузно опускается в кресло и несколько минут бездумно смотрит в окно. Сегодня за окном ничего не видно, стекло затянуто ватной пеленой куржака. Глубоко вздохнув, Вера Александровна включает торшер и берет в руки газету.
Первую страницу она никогда не читает, начинает всегда с последней. Пробежав две-три заметки, разворачивает газетный лист — нет ли фельетона. И тут ей бросается в глаза знакомая фамилия. Большая статья… И заголовок напечатан крупно — «Последний день юности». Под ним, в средине колонки, светлыми наклонными буквами написано «Рассказ».
«Ишь ты, и рассказы стал писать», — думает Вера Александровна с неприязнью. Но эту неприязнь тут же заглушает любопытство. Она ведь не пропускает ни одной заметки, подписанной этой фамилией. Уже много лет. И всегда ей кажется, что ее обманывают. Не содержанием заметки, нет! Над содержанием она чаще всего и не думает вовсе. Сам факт появления в газете знакомой фамилии кажется ей неправильным. Он нарушает привычный ход жизни, он мешает, наконец. Нашарив в кармане халата большие круглые очки, которые никогда не решается надевать при посторонних, Вера Александровна начинает читать.