Вчера, когда Памфил пригласил меня на попойку, я послала за своей сестрой Телксиноей, нечаянно сама себе доставив, как потом оказалось, большую неприятность. Начать с того, что она явилась, украсившись как только могла; щеки у нее сияли от притираний, волосы были, конечно, тщательно заплетены и убраны перед зеркалом, на шею для красоты надеты дорогие цепочки; много было и других безделушек на груди и на руках. Телксиноя не забыла украсить и голову. Вдобавок — тарентийская одежда,{165} сквозь которую явственно просвечивала ее юная красота. Она то и дело оглядывала свои ноги и нередко проверяла при этом, не смотрит ли кто на нее. Телксиноя садится между мной и Памфилом, чтобы разделить нас, своими заигрываниями приковывает глаза юноши и меняется с ним винными чашами. Ему все это нравилось: ведь он — юноша и влюбчив, а вдобавок изрядно был подогрет выпитым. Они, словно губами, целовали друг друга, когда пили из чаши поцелуи, и вино, хранившее прикосновение их губ, доходило у обоих до самого сердца. Памфил надкусил яблоко и метко бросил в складки ее одежды на груди, а она поцеловала это яблоко и спрятала между грудей под повязку, которой они были стянуты. Меня это терзало. Как же могло быть иначе, когда соперницей оказалась моя сестра, которая выросла у меня на руках?! Вот какую я получила награду! Так хорошо она отблагодарила меня теперь за всю мою любовь! Однако всякий раз я вразумляла ее: «Разве это не во вред твоей сестре, Телксиноя? Нельзя, Телксиноя!» Но что там много говорить?! Эта злобная завистница ушла, бессовестно отбив у меня юношу. Как видишь, Телксиноя поступает со мной постыдно. Я призываю в свидетели Афродиту и тебя, Петала, нашу общую с ней подругу, что зачинщица во всем — она. Теперь пусть и Телксиноя почувствует мою злость. Я найду себе кого-нибудь не хуже и обойдусь с ней, как лисица с лисицей (это решено!), или железо пусть крушит железо! Не задумаюсь отбить у этой ненасытной за одного Памфила троих.
Давно молва расписала мне твою привлекательность: ведь все о ней говорят, но впервые она воочию предстала предо мной. И тем больше я восхищен твоей красотой, чем глаза сравнительно со словом дают лучшее представление о предмете. Кто не был пленен твоим танцем? Кто, взглянув, не влюблялся? Полимния и Афродита — у богов, но обеих их ты представляешь нам на сцене, насколько это вообще достижимо, так как они украсили тебя этим даром.{167} Назвать тебя ритором, сказать, что ты живописец? Ведь ты рисуешь события, воплощаешь в движении какие угодно речи; ты — красноречивое отображение всей природы. Но вместо красок и слов ты пользуешься выразительностью своих рук и разнообразными телодвижениями; словно какой-нибудь фаросский Протей,{168} всякий раз, кажется, принимаешь новый образ под звуки сопровождающей танец песни. Слушатели в восхищении встают со своих мест, стройно кричат в знак одобрения, размахивают руками и одеждами потрясают. А после представления садятся где-нибудь, и один объясняет другому шаг за шагом движения твоего бессловесного красноречия, и каждый зритель в своем восторге превращается в пантомима. Ты искусно подражаешь только знаменитому Карамаллу{169} и потому несравненно изображаешь все. Даже вполне серьезному человеку позволительно вкушать от даруемых тобой радостей — ведь забава подчас отдых от серьезного. Как государственному гонцу мне на быстром коне приходилось побывать во множестве городов, в том числе я посетил и старый, и новый Рим,{170} но такой красавицы ни там, ни здесь не встречал. Счастливы поэтому те, кому судьба даровала Панарету, намного превосходящую всех искусством и красотой!