— Думать надо. Попал я с тобой между двух огней. Этот главнокомандующий завтра передумает, и тогда тебе конец, а значит, и мне. Придут кадеты — и опять ты виноватая: зачем с Автономовым вязалась? Надо нам как-то ухитриться, чтобы и этот не тронул, и те не обидели.
Армия на повозках быстро двигалась через широкую кубанскую весну. Не знали, куда ведёт их новый командующий: даже командиры полков не знали — конные на перекрёстках указывали направление. Не знали, но были исполнены призрачными весенними надеждами. Смерть по-прежнему ждала их за каждым поворотом дороги, в каждой станице, но они верили в жизнь.
Мушкаев в этом апреле почувствовал, что только теперь стал настоящим мужчиной, воином, сражающимся за свою жизнь, как и другие воины, мужчиной, покоряющим женщин. Сражаться и любить — в этом смысл жизни. В станице Успенской его роман с одинокой казачкой длился целых четыре дня, пока стояли в станице. Это было перед Вербным воскресеньем, а потом...
Что бы ни случилось потом, а четыре дня в Успенской — праздники и днём, и ночью. Днём праздниками руководили генералы. Друг Дымников, перешедший в Корниловский полк, иронизировал на тему военного начальства, для которого весна — это время парадов, смотров, учений, боевых стрельб и прочих воинских радостей.
В пятницу Офицерский полк проверял Марков. Уже не в папахе, а в черно-белой фуражке, в гимнастёрке с Георгием на груди шёл он вдоль развёрнутого строя. У Мушкаева ослабели нервы после любовных ночей, и он едва сдерживал слёзы, глядя на любимого генерала. Остановившись, командир бригады поздоровался:
— Здравствуйте, мои друзья!
Раскатистое «ура» звучало над станицей до тех пор, пока генерал не сделал рукой энергичный знак. На его лице — радость. Весна его радует? Или то, что полк пополнился кубанцами до 600 человек? Или тоже любовь? Шепчутся офицеры, будто у него роман с некоей сестрой милосердия.
Марков оглядел строй и начал речь:
— Хорошо, господа, что вас много. Полк ещё большой. Воевать можно. Сейчас армия вышла из-под ударов, отдохнула, пополнилась и готова к новым боям. У нас имеются сведения о восстании казаков на Дону. Возможно, скоро мы передвинемся к ним поближе, перейдём на Дон, но не будем терять влияния и связи с Кубанью и упускать из вида общероссийскую задачу. Теперь мы передвигаемся на повозках, но их не хватает. Приходится перегружать лошадей, а это уменьшает скорость переходов. По приказу командующего я с вашей помощью буду проверять обоз — там много безобразий. В то время как мы сражаемся, находятся люди, малодушно скрывающиеся в обозе, предавая этим тех, кто находится впереди. Всех уклоняющихся, а равно и нежелающих вступить в армию, мы с вами выведем за околицу и плетьми отгоним в сторону противника. Я здесь без нагайки, о которой вы все знаете...
В строю смеялись — знают.
— Я её не потерял и буду ею пользоваться. Я знаю, что в минувший тяжёлый период жизни армии некоторые из вас, не веря в успех, покинули ряды и пытались спрятаться в сёлах. Вам хорошо известно, какая судьба их постигла. Если и теперь кто-либо ещё желает уйти к мирной жизни, пусть скажет заранее. Удерживать не стану: вольному — воля, спасённому — рай и... к чёрту! Завтра мы представляемся командующему армией...
— Ты, Коля, пойдёшь к генералу с заявлением, что хочешь вернуться к мирной жизни? — шёпотом спросил Мушкаев соседа по шеренге Савёлова. — Ты ведь уже пробовал.
Тот молча негодующе взглянул.
После смотра, когда всех распустили, Савёлов сказал Мушкаеву:
— Если вы так любопытствуете, господин поручик, то знайте: я хочу уйти к мирной жизни, и я это сделаю без объяснения с генералом Марковым, в которого вы влюблены.
Савёлов отдал честь, повернулся кругом и зашагал от приятеля.
Мушкаев усмехнулся, удивляясь и сочувствуя прапорщику — погибнет. Не понимает, что у русского офицера сегодня одна дорога — та, по которой идёт Добровольческая армия.
В субботу на станичной площади была выстроена вся бригада. Деникин подъехал по корниловской традиции со знаменем, в сопровождении штаба. Приняв доклад Маркова, он объехал строй и, остановившись перед фронтом, произнёс краткую речь:
— Земной поклон вам, русские чудо-богатыри! Вы совершили один из величайших походов Русской армии. Родина не забудет вас! Борьба, которую начала наша Добровольческая армия, борьба за освобождение Родины, получает своё развитие и расширяется. Армия показала пример. На Дону вспыхнуло большое восстание, и мы скоро выступим на помощь донским казакам.
Затем — настоящий парад. Проходили церемониальным маршем мимо командующего, стоявшего рядом со знаменем.
Вербное воскресенье началось заутреней в большой Успенской церкви, заполненной офицерами, станичниками, ранеными. Колыхались и гнулись язычки пламени свечей, покачивались серые облачка в толпе молящихся — пушистых вербных букетиков. Священник читал что-то из Евангелия: «…И когда вошёл Он в Иерусалим, весь город пришёл в движение и говорил: кто Сей? Народ же говорил: Сей есть Иисус, Пророк из Назарета Галилейского. И вошёл Иисус в храм Божий...»
В этот момент в храм вошёл Деникин в сопровождении генералов. Все в мундирах с орденами. Для них — почётное место у аналоя.
Мушкаев и Дыминков стояли рядом.
— Ему бы священником быть, а не командующим, — шепнул Мушкаев.
— Чего это ты его так невзлюбил?
— Мог бы Маркова заместителем назначить.
— Если бы Марков был заместителем, то все бы увидели, что он и есть настоящий командующий.
— Господа, помолчите в Божьем храме, — остановили их соседи.
Но друзья не могли долго молчать. Мушкаев заметил в толпе свою подругу и показал Леонтию.
— Хороша рыженькая. У меня такая была, — одобрил тот.
— А в Медведовской у меня была брюнеточка. Анюта...
— Господа, потише...
Дьякон старательно вёл тропарь: «Величаем Тя, живодавче Христе-е. Осанна в высних, и мы Тебе вопием благословен Грядый во имя Господне-е...»
А после полудня — в поход. Направление — на север. Значит, к железной дороге Тихорецкая—Царицын. Значит, на Дон. Значит, в бой.
Ехали на повозках. Пока продолжался солнечный день и двигались по наезженной дороге, хорошо было среди зелёной степи. Пели, разговаривали, шутили: «Четвёртый раз будем железку пересекать. Большевики по железным дорогам — вдоль, а мы — поперёк».
К вечеру свернули на просёлок, а там и на целину. Когда стемнело, увидели впереди пожар, и Марков приказал спешиться. Офицерский полк справа обошёл горящий хутор, двинулся дальше, на рассвете перешли железную дорогу, тут началось... Гирлянды вспышек пересекли степь, бахнули винтовки, затукали пулемёты. Эхо выстрелов раскатывалось под чистым утренним небом. За окопами красных — небольшое селение: хутор Горькая Балка. Сзади, на железной дороге показался бронепоезд, и загремели пушки. Снаряды пятнали степь чёрными языками, пока не причиняя вреда цепям Офицерского полка. Положение, однако, представлялось тяжёлым — окружены.
Генерал Марков так не думал. Батарею Миончинского выставил против бронепоезда. Несколько выстрелов — и он на большой скорости двинулся на восток. Красные окопы можно взять быстрой атакой, от них совсем близко: шагов 400. Вскоре Горькая Балка была захвачена.
Кубанские казаки верхами гнали пленных — человек 50. Те, как обычно, расхристанные, с опущенными головами, некоторые босиком, многие — раненые. Среди пленных не только красногвардейцы, одетые во что попало, но и казаки в гимнастёрках, в сапогах. Мушкаев, расслабленный любовью и церковной службой, уставший после похода и боя, напомнил:
— Господа, что это они? Приказано же с пленными по-другому.
Офицеры отдыхали, покуривая, на брёвнышке у дороги. Капитан Бахманов, только что вытиравший после боя окровавленный штык, спросил возмущённо:
— Это ж как по-новому? Отпускать, что ли?
— Кто раскаялся — брать на службу в обоз. Генерал Марков даже отпустил одного матроса.