Однако Вы не ограничились тем, что кое-что пропускали. Вы кое-что и добавили, причем самым произвольным образом.
В своей книге я цитировал Ленина как человека, хорошо знакомого с той сложной областью, которую некоторые называют «методологией». Я назвал его «знающим и вдумчивым наблюдателем» и в примечании добавил, что он «мог бы дать полезный совет каждому, включая и философов науки». Я не буду обращать внимания на то, что в Вашей рецензии это превратилось в такое утверждение: «Ленин является величайшим методологом всех времен», поскольку такое изменение акцентов представляет собой просто поэтическую вольность. Но Вы продолжаете: «Конечно, он подразумевает Маркузе, но говорит о Ленине». Признаюсь, я был поражен, прочитав это. Я имею в виду Маркузе и при этом «конечно»? Как мог в мои рассуждения влезть Маркузе? Да упоминаю ли я вообще о нем в книге? Просмотрев указатель имен, я действительно нашел: примечание на с. 27. Я обратился к странице 27, потому что уже забыл, зачем и почему я упомянул его. Оказывается, на этой странице я привел цитату из его введения к Гегелю, которое Маркузе написал несколько лет тому назад. И это все! Упоминал ли я Маркузе в других своих сочинениях? Да, в очерке «Против метода», который предшествовал книге, однако отозвался о нем критически. Кроме того, почему это я должен подразумевать университетского профессора и третьестепенного интеллектуала, говоря о мыслителе, писателе и политике первого ранга? Особенно если учесть то обстоятельство, что я вообще предпочитаю людей, осознающих сложные взаимосвязи между различными областями, тем, кто довольствуется упрощенными моделями [177].
Имеется еще один, еще более забавный пример Вашей склонности предаваться собственным мыслям при чтении книги. Этот пример связан с одним моим автобиографическим замечанием. Я писал (с. 134, примеч. 19): «Я все еще помню свое разочарование, когда, соорудив рефлектор с увеличением приблизительно в 150 раз, я обнаружил, что Луна увеличилась только в 5 раз и приблизилась почти к самому окуляру». Это иллюстрировало разницу между предсказаниями геометрической оптики и тем, что реально видят, когда смотрят в телескоп. Вы пишете: «В 1937 году [когда я начал свои наблюдения] Австрия не была удобным местом для любознательного молодого человека, научные интересы которого встречали непонимание даже со стороны учителей старших классов школы. Возможно, это первое разочарование выразилось теперь в отношении к науке как к пустой безделушке...» Очень мило с Вашей стороны, дорогой Джоз Агасси, так истолковать мою юность и объяснить «порывы ненависти», которые, как Вам кажется, нашли выражение в моей книге. Однако ничего подобного не было. Не было «столкновения с непониманием», ибо мои «научные интересы» пробудил к жизни прекрасный учитель физики в старших классах, который учил нас строить астрономические измерительные инструменты, солнечные часы, телескопы и который устроил меня официальным наблюдателем в Швейцарский центр по изучению активности Солнца, когда мне было всего 14 лет (как раз в рамках его лекционного курса в университете я прочитал свою первую публичную лекцию в день своего тринадцатилетия). Учтите теперь: излагать фантастическое представление о чьей-то жизни или идеях с целью развлечь или привлечь внимание публики к вещам, которые могли бы остаться незамеченными, — это одно, но положить такое представление (Ленин означает, «конечно», Маркузе; китайский тоталитаризм является политическим идеалом; все это обусловлено разочарованиями юности) в основу рецензии — это совсем другое. Я мог бы совершать такие экстравагантные выходки (по крайней мере, Вам так кажется после чтения моей книги), но Вы, мой дорогой Джоз, не можете, ибо Вы — рационалист и связаны более строгими стандартами.
По-видимому, уже достаточно сказано о Ваших промахах как читателя и рецензента. Но прежде чем переходить к обсуждению более существенных вопросов, я хотел бы остановиться еще на одном моменте.
Многих читателей, и Вас в том числе, смущает моя манера речи. «Мне кажется приемлемым то, что Вы говорите, но мне не нравится, как Вы это говорите», — пишет мне в письме, которое я только что получил, наш общий друг Генрик Сколимовский. Вы говорите о моих «взрывах гнева» и «едких критических замечаниях». Не знаю, где Вы нашли первые, но, говоря о вторых, Вы указываете страницы, поэтому я опять беру книгу и читаю. И я опять прихожу в изумление от разницы между моим и Вашим восприятием. Страница, на которую Вы ссылаетесь, содержит очень мягкую (хотя и ясно сформулированную) критику Клавиуса, Гринбергера и еще одного нашего общего друга отца Мак-Маллина. Очевидно, мы видим вещи совершенно по-разному [178].
177
Надеюсь, в отличие от Вас читатель не будет введен в заблуждение моей высокой оценкой политиков левого толка. Я ценю их не за то, что они левые, а за то, что они являются как мыслителями, так и политиками, как теоретиками, так и деятелями, а также за то, что их опыт деятельности в этом мире придал их философии реалистичность и гибкость. Не моя вина, что справа или даже в центре нет сопоставимых с ними фигур и что интеллектуалы, за исключением одного Гегеля, довольствовались восхвалением или разрушением воздушных замков друг друга. Опираясь на свои основания выбора, я мог бы также указать на великих религиозных деятелей, например на отцов Церкви. В некоторых ранних своих работах я давал высокую оценку св. Иерониму, Тертуллиану (великолепный ум!), св. Августину, св. Афанасию и другим. Даже Боссюэ далеко превосходит нынешних профессиональных бумагомарателей, которые превозносят «идеи», но почти ничего не могут сказать о страхах и потребностях души и тела.
178
Ром Харре ([90], с. 295) выражает аналогичное недовольство: «Говоря о женщинах, о друзьях и коллегах, вообще о каждом, кто иначе смотрит на вещи, он демонстрирует явное пренебрежение... Профессор Фейерабенд считает, что он, как и другие великие люди, такие как Галилей, имеет право высказывать обидные замечания в адрес тех людей, которые не имеют возможности себя защитить. Действительно, профессор Фейерабенд, видимо, придерживается мнения о том, что успех и власть приходят к тем, кто пренебрегает непротиворечивостью и истиной в стремлении к собственным удовольствиям».
Весьма трогательно, но какое отношение это имеет к моей книге?
Высказано два комментария: один — относительно стиля, другой — по поводу содержания. Взглянем на второй, чтобы потом оценить первый.
Харре считает, что я поддерживаю политический анархизм; я явным образом отвергаю его (см. текст выше и примеч. 192 главы 2). Харре утверждает, будто я «осуждаю» Лакатоса за его «приверженность рациональным критериям выбора», в то время как я критикую его за неспособность его философии дать такие критерии. Харре утверждает, будто я (и Галилей) претендую на «вседозволенность», в то время как я считаю, что действия любого человека — ученого, епископа, политика, актера — должны получать демократическую оценку. Харре утверждает, будто я выступаю за противоречивость, в то время как я говорю о том, что рационалист не может избежать противоречий. «Я вовсе не намереваюсь заменить одно множество общих правил каким-то другим множеством», — говорю я на с. 52 ПМ. Бесполезно! Харре внушает, будто я «стремлюсь к собственным удовольствиям», в то время как я хочу устранить идеологическую и финансовую эксплуатацию простых граждан со стороны небольшой группы жадных до денег интеллектуалов (см. главу 2, примеч. 196, а также раздел 4 главы 3). Между прочим, это последнее обвинение, с которым я встречаюсь снова и снова, является наиболее интересным. Оно выражает забавное отношение к удовольствию: тот факт, что я выступаю за удовольствие, по-видимому, свидетельствует против меня. Совершенно очевидно, что в столкновении Истины с Удовольствием Истина рассматривается как нечто более важное. Но почему? Ответа нет. Обнаруживается также, что интеллектуалы испытывают «беспокойство» всякий раз, когда возникает хотя бы малейшая угроза того, что их привилегии будут ликвидированы и их уравняют с другими гражданами. Что же я, в конце концов, предлагаю? Я призываю к тому, чтобы интеллектуалов
Теперь можно перейти к вопросу о стиле. Как и в случае с Агасси, я затратил много времени, пытаясь найти то место, где я «пренебрежительно отзываюсь о женщинах, друзьях и коллегах и вообще о каждом, кто иначе смотрит на вещи». Я не нашел такого места. Или я слеп, или он страдает галлюцинациями? Должно быть, второе, если учесть его неспособность понять написанное мной и то обстоятельство, что не так давно он пытался сравнивать стиль Поппера со стилем GBS. Неудивительно, что я должен казаться ему защитником «вседозволенности».