- Славка! Повернись ко мне немедленно! А то я тебя излуплю.
- Это непедагогично, - сообщил Славка, но все же повернулся.
- Куда ты дел таблетки?
- Правду говорить?
- Правду.
- Если я скажу правду, ты все равно не поверишь.
Дмитрий мысленно схватился за голову. И посочувствовал Елене Иосифовне, от души.
- Изверг, - сказал он мрачно. - Все равно говори.
- Это для Карны.
Дмитрий молча сел на стул. Анальгин и древнее божество у него в голове никак не вязались.
- Не пори чепуху, - сказал он уныло.
- Я же говорил, что не поверишь.
- В общем, так, - твердо объявил Дмитрий. - Или через полчаса анальгин лежит на месте, или ты от меня шагу не ступишь, ясно?
- А на твои свидания мы тоже вместе ходить будем? - невинно поинтересовался брат.
- На свидания я тебя запру! В ванной!
Славка тяжело вздохнул и вернулся к недокрашенной лошади. Вот и говори взрослым правду, думал он, себе же хуже. Из кухни донесся запах жарящейся картошки. Может, голодовку объявить?
- Эй, Лихослав! - весело крикнул оттуда Дмитрий. - Что за дама у тебя над кроватью? Я ее раньше не видел!
- Я же не интересуюсь, куда ты Аллочку свою вешаешь, - буркнул Славка.
Нахмуренный Дмитрий вырос на пороге:
- Алла - очень хорошая девушка. И, я оч-чень тебя прошу, отзывайся о ней уважительно.
- А ты - о Карне.
Дмитрий снова сел на стул.
- Еще раз услышу в доме это имя..!
- Услышишь, - пообещал Славка зловеще. Вспомнил, как братцу досталось древком сулицы по лбу, и решил, что это ненадолго помогло. И вздохнул.
Если бы еще Женька был в городе. Но Женьку услали в санаторий. Он только что успел вызвать Славку посреди ночи условным мяуканьем (вот не чужд был классики) и сунуть свернутую трубочкой тетрадь, страшным шепотом потребовав:"Только при мне туда не заглядывай!" Славка и не заглянул, честно продержался до утра - тем более, что спать очень хотелось. А утром уже было можно.
На первой странице Женька писал, что обязательно напишет. Положим, это просто вранье. Или времени не будет, или лень окажется, да и зачем переписываться, разъехавшись на какие-то двадцать четыре дня? Но все равно было приятно. А дальше Димка позвал завтракать. Даже не позвал - потребовал. Хотя какая там вермишель... ведь интересно. "Землетрясение в Сан-Франциско ... года. "Титаник" за два часа до столкновения. Всадник в кольчуге на заледенелой палубе. Списали на шок... И когда за Припятью вспухла малиновым заревом Звезда Полынь, припоздавшие давеча прохожие не связали это и проскакавших по ночному проспекту всадников - по тому проспекту, по которому через два дня пойдут автобусы с детьми... Не видят. Или не верят тем, кто замечал. Один единственный раз навьи упоминаются серьезно - в летописи. Похоже, тогда еще верили собственным глазам, а не авторитетному мнению. (Славка вспомнил, как выслушивал его Женька, завалясь на диван и закинув на поручень обутые в кроссовки ноги, как теребил многострадальное оттопыренное ухо, выдавая:
- Это же какой-то летучий отряд получается. Бери и используй. Только чем потом платить?
- Дурак.
- Да, я дурак, - покорно согласился Женька. И тут же выдал историю про прадеда, который ездил до войны на полуторке и к которому "голоснула" странная женщина, стояла и махала красным платком. Другие не подбирали, а он подобрал. И она сказала ему, когда начнется война. До минуты. Он поверил - и уцелел. Ну и что, что тогда все комсомолки в красных косынках бегали. Во-первых, платок, а не косынка. А во-вторых, из закрытой кабины так запросто не исчезают... ) "Навие полочан побияху." Двери и окна перед сумерками захлопывали так, что косяки вздрагивали. Считалось, что если кто-то выглянет на стук копыт - навь утащит с собой. А утром найдут мертвым. Теперь считается, что было моровое поветрие. Конечно, если не хоронить заразных мертвецов, они утащат кого угодно. А может, они пытались предупредить?" "Они" было тщательно подчеркнуто. Умный человек Женька. И основательный. Но когда Славка, запихнув в рот очередную ложку вермишели, перевернул страницу...
Ночь протечет, и мы уйдем
во тьму, во тьму.
Утро нас уже не застанет здесь.
Но все равно, все равно мы вернемся
к костру своему,
покуда его не задули,
покуда он есть.
Славка переглотнул. Слезы стали где-то очень близко к глазам. Потому что это было как его сны. Только словами. Потому что...
... резкий запах травяной и кровавый, и проходящая сквозь мир рука... как сквозь небо.
Время гладит волосы Карны и раздувает уголья в костре и черную хвою над головой. А смешной солдатик-француз, утонувший в Березине, теребит струну гитары. А ты рубишься с ратником, которого придавило бревном во взятой Батыем горящей Рязани. От сердца рубишься, щедрой рукой. Мертвым не болит. А твое "больно и страшно" тает сейчас в сухом дрожании клинка. И исходит мгновеньями ночь, у которой отобрали сумерки. И щербатый череп луны ухмыляется на закраине набрякшего кровью небосклона. Что думаешь ты, полочанин, беглый холоп, ночной тать, душегубец, когда видишь прижатые ко лбу ледяные руки Карны? Или не думаешь ничего, а просто, присев в повороте, рубишь с плеча, с хаканьем, всю силу тела вкладывая в удар, и меч опускается сверкающей полосой, от которой нет защиты? Каково тебе, мертвому? Болит?
А значит, живой.
Вы падаете в сумерки, как в темный омут, чтобы не помнить - и возвратиться. Сюда, к этому костру, всегда одному и тому же. И что за дело, коли трава по склону прихвачена зазимком, а глубже, под соснами, можно сыскать спелую землянику... и ландыши. Которые цветут! Ночь ваша - единственная, одна на всех, и без того куцая, как заячий хвостик, а ее еще располовинили... Ну пусть не половину, пусть треть... оторвали у без того мертвых, откусили край так волки откусывают край луны - щербатое блюдечко, конский череп на закраине небосклона... А ту, что пробует вспомнить - наградили болью. Воткнутый в землю меч захлебывается палой иглицей. Похмельные гнилые столбы с выжженными глазами - вот они мы. В замети листьев истлевают имена.
Но ведь что-то есть в сумерках, если они под запретом?!
Карна, не надо, не думай. Не надо, Карна.
***
Славка все старался выпутаться из длинных рукавов Димкиной пижамы, а тот не давал, заворачивал сверху, подтыкал одеяло, так что Славка оказался как бы в гнезде и наконец смог согреться. А за окном была ночная гроза, и то и дело вспыхивали, точно клинки, короткие молнии. Славка пил, обжигаясь, чай, поданный братом, а тот ворчал:
- Лихо мое! И в каком болоте ты извозился?
Славка кивал, а когда Дмитрий на минуту вышел, быстро слез с кровати и заглянул за дверь, где спрятал лук.
- Карну ранили, - бормотал он, засыпая.
- Ну что ты городишь...
- Она на то... капище... ходила-ходила. И они ночью, перед дорогой, ей являлись.
- Какое кладбище? Кто являлся?
- Навь, - хрипло выдохнул Славка.
Дмитрий пощупал ладонью его лоб - лоб был горячий.
Славка очнулся, когда кукушка в часах лениво пробормотала одинадцать. В комнате горела прикрытая рубашкой настольная лампа, Дмитрий похрапывал за стеной. Гроза давно окончилась, и только в отдалении ворчал запоздалый гром. Славка знал, что засыпать больше нельзя. Он встал и распахнул окно.
... в холодном осеннем лесу. Ветер остервенело рвал с кленов и осин последние листья, раздувал пламя костра. В костре свистели мокрые сучья, листья разбегались по земле с шорохом вспугнутых зверей. Над лесом, почти задевая за ветки, неслись облака.
Славка тряхнул головой, возвращаясь в знакомую комнату. Веки слипались, першило в горле. Сухая ладонь легла на его лоб, в губы ткнулся холодный край чашки. Славка проглотил (Горькое!..) и открыл глаза. Карна наклонялась над ним. Славке сделалось хорошо, даже горло болеть перестало.