За пирсом, где ловил рыбу, есть небольшая возвышенность. За время, что я сюда приходил, протоптал в траве, выгорающей на солнце, бледно-желтую тропку. Здесь, на вершине, всегда ветер, и в такое время он приносит прохладу. Видно вокруг далеко-далеко. Три длинных старых пирса, серповидная дуга пляжа, белые барашки волн во время прилива и поселок, забытый всеми.
Мадлен любит океан. Наверное, это в крови, если твои родственники раньше жили на Кубе. Только возле него она может расслабиться, быть собой, забыть о всей той боли, что сковывает ее. Только здесь она приходит, пускай и не всегда, пускай мимолетно. Но мы хотя бы можем поговорить.
Она обняла меня сзади горячими руками и ткнулась носом в ухо:
– С возвращением.
Я хмыкнул. Накрыл ее пальцы своей ладонью, ощущая острые ногти. Маникюр у нее всегда оставался безупречным, пускай и не сравнить его с тем, что был в Вегасе.
– Рада, что ты решился, – шепнула она.
– Я же давно тебе обещал. Пора выполнять. Теперь я точно готов.
– Нет. Рада, что ты решился. Спасти их. Это было правильно спасти хоть кого-нибудь.
– Ты очень помогла.
– Ерунда, – помолчав, ответила она. – Малость. Сам же знаешь.
После Мадлен ушла, а я сидел и смотрел на маленький крест.
Я выкрасил его белой краской, как она хотела, и повесил на него табличку, нацарапав на ней:
Мадлен Анабель Симарро. 16.02.1992–1.05.2019
Марвин Эдвардс. 14.09.1983–25.04.2019
Вполне закономерно. И правильно. Устроить могилу для нее и для себя. Для тех нас, которые были и которые умерли.
Иногда стоит хоронить свое прошлое.
Продолжение записи от 21 июля. 5 июля.
Вклеить. Дописано
Тюльпан – интересный продукт слияния. Тощий, почти одиннадцать футов высотой, но выпрямляется он редко, ходит сутулясь, часто скребет передними руками о землю. Они у него тоже тощие, с тремя длинными пальцами.
Эта тварь чем-то напоминает насекомое. Манерой двигаться, блестящим хитином и рыжими волосками, торчащими из суставов. А еще загнутыми шипами на ногах и локтях.
Голова у него похожа на бутон тюльпана с сотней маленьких паучьих глазок и двумя трубочками-ртами. Горловые пузыри, как у толстоморда, желтые, маслянистые, но это не является его уязвимостью. По сути, тюльпаны вообще неуязвимы, если не сбросить на них автомобиль, не выстрелить из пушки или не всадить очередь из крупнокалиберного пулемета.
Все эти пистолеты, автоматы и винтовки для существа после слияния – не более чем комариный укус.
Я валялся, все еще оглушенный, возле залитой кровью «Секвойи», отстраненно наблюдая, как это создание неспешно приближается. Буквально заставил себя сесть. В голове звенело, укушенную руку жгло огнем.
Бежать не имело смысла. Слишком уж он близко ко мне подобрался. Еще четыре-пять его широких шагов – и все.
В такие моменты приходит Мадлен.
Она спит месяцами, но, если долго находиться среди людей или случается серьезная опасность, нам приходится вместе делать одну простую вещь.
Убивать.
Ее руки вырвались из моей спины двумя лоснящимися темными жгутами, увенчанными страшными когтями, и я прыгнул.
Сквозь дождь. Забыв о боли. Выше хвача. И конечно же, быстрее. Я врезался тюльпану в грудь, и руки Мадлен ударили двумя молотами, проламывая его хитиновую броню.
Во все стороны брызнула кровь, но мы не останавливались. Били и били, заставляя его сперва изумленно вздрагивать, затем отшатываться, после выть от боли.
Когда он упал, смяв несколько машин, его торс был разорван почти пополам…
22 июля
Не люблю об этом вспоминать. Но, полагаю, хоть сюда следует записать правду.
Это случилось у Фонтейна, когда на меня выскочила толстенная бабища, вся заляпанная розовой слюной.
Я замешкался. Испугался. Был слишком нерасторопен и получил слабую кровоточащую царапину. Мелочь.
Мадлен сразу же сделала мне укол, но не помогло. Уже через час я скулил от света и старался забиться в самый темный угол. Жар. Озноб. Привет, бешенство!
На следующий день лишь мрак. И я не знаю, сколько это продолжалось. Когда очнулся, вся одежда была мокрой и провоняла потом, рядом лежала Мадлен. Ее била дрожь, глаза стали фиолетовыми, а на губах пузырилась розовая пена.
Футболка разорвана, и на ее плече следы зубов.
Моих зубов.
Что я мог сделать?
Лишь ждал, а после обнял ее и вновь впал в забытье.
Это были бесконечные грезы, наполненные болью, жаждой и снами охоты на оленей. Мы спали в коконе, и это было слияние, закончившееся тем, что я и Мадлен теперь единое целое.
И вполне возможно, единственное существо, зараженное бешенством, сохранившее память и возможность трезво рассуждать.