– Копайте живей. Подванивает уже.
Егор втянул ноздрями воздух, но ничего такого не учуял. Соскочил в яму и взялся за фанерную лопату.
3
Бинты
Григорий откинул полог и прошел в дальний угол палатки, за ширму.
– Чего тебе? – буркнул Евсей. Затвор не слушался дрожащих пальцев и никак не хотел становиться на место.
Григорий опустил два керамических цилиндрика на трехногий табурет, служивший Евсею столом.
– Гильзы принес.
– Ну и как они? – не отвлекаясь от борьбы с оружием, спросил Евсей. – Годные еще?
Григорий пожал плечами:
– Да вроде ничего. Сам посмотри.
Пока Евсей придирчиво разглядывал в свете спиртовки желтую керамику, Григорий успел втихаря дособрать пистолет, сложить в подсумок силикон и ершик, достать сигарету и закурить. Мысли потекли плавно, медленно, словно вплетаясь в табачный дым.
После заката Евсей всегда уходил в свой угол и не появлялся до утра. Изредка, по большим праздникам или накануне серьезных дел, он порой выходил к костру – выпить с братцами, поговорить, но в последнее время такое случалось совсем редко. Мало кто знал почему. Григорий знал. Евсею становилось хуже. Батя, конечно, держался, виду не показывал, но Григорий уже четыре года петлял с Евсеем в Подколпачье и признаки обострения видел не раз: страшный тремор, хрипота, мокрый, накатывающий волнами кашель. Ну и конечно, язвы: старые и новые, истекали сукровицей, заставляли Евсея сжимать до хруста зубы и спать сидя.
Когда в Подколпачье у Евсея начался первый приступ, тугой на ухо Петр узнал о нем по запаху пропитанной гидрокортизоном марли, стоявшему в палатке, и успел морально подготовиться. Григорию повезло меньше. Его чуть удар не хватил при виде не то ожившей мумии в солнечных очках, не то человека-невидимки из старого фильма, выплывшего навстречу из темноты командирского закутка.
Григорий смотрел на обмотанного бинтами Евсея и думал о том, что в любом другом месте организм ветерана-чернобыльца, разрушенный лучевой болезнью, уже должен был сдаться, исчерпать ресурс и выдавить дух из тела. В любом другом месте, но не в Подколпачье. Здесь дух отчего-то запретил плоти подчиняться законам мироздания.
– Да, годные еще, – пробормотал Евсей и замолчал.
За армейским брезентом слышалось пощелкивание дерева в костре, приглушенный говор. К нему время от времени подмешивалось бульканье и звон стекла – братцы, как они это называли меж собой, «заготавливали тару». Судя по тому, что слово взял обычно молчаливый и тихий, но в подпитии беспредельно словоохотливый Юрок, к завтрашнему штурму бойцы готовились основательно:
– Вот посудите сами, братцы, – густой бас точно рисовал его внешность: окладистая борода, кустистые брови, барабанный живот, – отчего нас всегда должно быть тринадцать? За так, думаете?
– Больше не прокормим, – как всегда по делу выдал Петр.
– Идить ты, Петр Евсеич, вечно сбиваешь с мысли истинной! Вот же ж мнение твое всегда такое, – щелкают мясистые пальцы, ищется нужное слово, – прогнатичное. А мое мнение другое, братцы. Я думаю, мы здесь в этом забытом Богом месте аки апостолы со Спасителем.
Надсадное заливистое карканье заглушило набившую оскомину теорию Юрка. Гаврила машинально подался вперед, подхватывая Евсея за плечо. Тот зажал рот тряпкой и не давал кашлю вырвать из себя нутро.
– Держи. – Григорий протянул стакан, когда Евсей чуть отдышался.
Пока Батя глотал водку, Григорий крутил в руках пистолет.
– Славная у тебя, Евсей, керамика, – снова начал он их давнюю игру. – Вот только никак я не пойму, а пружина-то у него из чего?
Григорий по привычке ждал «да если б я знал, сам бы сделал, а не такие деньжищи платил» или «из поросячьего хера», и даже, на худой конец, «вот я подохну – разберешь да глянешь», но Евсей вдруг спросил:
– Чего ты хочешь, Гринь?
Григорий пожевал губами и тихо ответил:
– Предчувствие у меня плохое. Как тогда, помнишь, когда мы на близнецов напоролись? Не пойму отчего. Может, из-за бойни завтрашней, а может, из-за бабы этой с кошкой ейной. А может, и из-за Степки. Я, конечно, все понимаю – чему быть, того не прикопать, но зря ты его на Белый Рынок одного отправил. Да и братцы нервничают, не одобряют.
– Это из-за котопоклонницы-то? – словно прожаренные кукурузные зерна прохлопал Евсей. – Не одобряют, значит. Ясно. А тут, Гриня, нельзя, чтоб одобряли. Тут надо, чтобы верили. Не хотят верить – пусть боятся. Только так. По-другому – все, край нам. Верить надо. И мне, и в судьбу. Все, что на хороводе было, – демонстрация силы. Чтоб видели, что правда – она на нашей стороне, и кара настигнет любого, хоть свой ты, хоть чужой. – Григорий нахмурился. – А бабу мы эту найдем, не переживай, Гринь. Слово даю, найдем. Выпей вот.