Жизнь казалась правильной и устойчивой, как дедовой рукой справленный табурет, пока не приключилась гроза. На закате потянулись с запада тучи, тяжелые, медленные, как жеребые кобылицы. По горизонту заискрились зарницы, прямые и яркие белые спицы, да не по одной, а целыми пучками. Зарокотало издалека, а потом и вблизи. Будто за облаками железные шары по крытой железом крыше покатились.
Яна перепугалась, спряталась в чулане, насилу нашли. Снежана ей стишки читать стала, успокоила, а тут – будто мир пополам порвали – так громыхнуло, что и Афанасий Егорович чаем поперхнулся. И еще раз, и снова, и десятикратно. Не выдержали, спустились в подпол, чтобы только этой грозы не слышать. Так всю ночь и просидели – дом ходуном, воздух тугой, искристый, влажный, давит на плечи, не дает разогнуться.
Под утро выбрался Афанасий Егорович из подпола, принял Яну на руки, помог Снежане подняться, смотрят – а уже светло. Только странный рассвет, желтый, ядовитый, непонятный. Выглянули в окошко, а в небе – черт-те что, облака – не облака, но и не ясно. Висит туман цвета молочной кукурузы, густой-прегустой, и светится.
Не война ли началась, испугалась Снежана. Афанасий Егорович успокоил ее, как мог, да и вышел на крыльцо. Вот тут-то его и подкосило. Трактор, привезенный Мюллером из самой Федеративной Республики Германии четверть века назад, тот самый трактор, за который Афанасий Егорович у юриста, что из города приезжал, в специальных бумагах расписывался, чудо зарубежной техники – на глазах всего хутора Галушкино оплывал бесформенной массой.
Перекосились дверцы, лопнули петли, вытек блестящей лужей мотор из-под передних колес. Замер в дверях Афанасий Егорович, ни шагнуть, ни зажмуриться. А когда от трактора остались только четыре покрышки да канитель разноцветная, которой Снежана руль оплела, пластмассовые колпаки от фар да прочая мелочь, ремни да резинки, то повернулся Афанасий Егорович, схватился за дверную ручку, а та как кусок прелой резины оторвалась. И бросился он тогда в дом бабки Агафьи, то есть матери своей. Ни слова не говоря, вбежал в столовую, из буфета схватил хрустальный графинчик запыленный, да и опрокинул его себе в горло до последней капельки.
Так в один миг на смену Афанасию Егоровичу, трактористу-передовику, пришел Егорыч, мужик добрый и хозяйственный, но запойный. Но в наших краях – кто ж не пьет? Это ж не беда!
Поразбежался народ из окрестных сел, мало кто остался. Не всякому хватит терпежу терпеть гнет, да на небо не глядеть, где вместо божественной синевы – кислый желток Колпака. Но Егорыч справился, и Снежана осилила, и даже красавица Яна научилась терпеть. Соорудил Егорыч из дерева лопаты да грабли. Двери и окна, из которых петли вытекли, веревками подвязали, обувку подклеили и стали дальше жить.
А тут однажды пошла Яна на речку гулять. Зовет ее Снежана домой, а дозваться не может. Побежала искать. Видит, а в камышах будто зверь какой ворочается – ветра нет, а шомпола камышовые туда-сюда ходят. Снежана снова Яну позвала, та не откликается.
Тут и Егорыч с поля подоспел, будто почуял что. Заходят они в камыши, а там Яна сидит, улыбается, и смотрит ясно-ясно, аж искорки в глазах играют. Яничка, спрашивают, обедать же пора, ты что не отзываешься? А красавица-дочка в ответ: курлы! И улыбается.
Вот это уже беда. Вытащил ее Егорыч с поля на руках, принес в дом. Но не докричаться, не достучаться. Курлы! Мурлы! Улыбается Яна, обедает с родителями, а потом садится рисовать. Вместо петушка теперь киску рисует. И вместо рыбки – киску. И вместо собачки…
Добежал Егорыч до дедова дома, до заветного графинчика, и пролетело два года, как один день.
5
Лампасы
Татарина на хуторе уважали, но не любили. Придет, рассядется, разложит свое барахло, и давай нотации читать. Участковый – от слова «участие», понимаешь.
– Ты, Егорыч, мне зубы не заговаривай! Мало ли кто из нас старше? Думаешь, седой – так с тебя и спроса нет? Ты мужик – это да. Но вслушайся: ты – мужчина! – Татарин многозначительно поднял указательный палец. – Отец семейства. Надежда и опора. Разве ж полагается настоящему мужчине женщину бить? Протрезвел, так и глаза прячешь!
Муторно Егорычу, нехорошо, противно. Встал, навис над маленьким сухоньким участковым, дыхнул перегаром, спросил:
– Равиль, ты дверь видишь? Порог видишь? Вот за порогом – твой социум. Там мне мозги полощи, на совесть дави, примеры приводи. А здесь – мой дом, ясно тебе? Я здесь хозяин, а ты – гость.
Снежана за печкой загремела посудой, совсем засмущалась. Яна у окошка замерла, легла подбородком на руки, смотрит за птицами, что на столбах бывшей линии электропередачи расселись.