– Твои бы слова, – вздохнул Григорий и крикнул остальным: – Братцы, смотрите в оба. Кто дым заметит или след какой – с меня магарыч.
9
Нечист
Магарыч достался востроглазому Гавриле. К поляне неподалеку от опушки заходили кольцом. Шли медленно, пригнувшись, аккуратно раздвигая кривые ветви орешника.
Непоседливый Егорка юркнул пластуном вперед так быстро, что Евсей, кравшийся слева от него, даже цыкнуть не успел.
– Да тут же нет никого. – Егор вытянулся на краю поляны в полный рост. – Слышь, Батя…
И тут со стороны Юрка зашумело, задвигалось и гулко бахнуло. В зарослях вспучился пурпурный шар и сразу же погас под истошные крики.
Братцы вскинулись на ноги.
– Гха! Гха, Шайтан! – зычно крикнули за деревьями, и тут же зафырчало, затопало.
Ломая ветки, братцы кинулись на звук.
– Твою маму, – выдохнул Гаврила.
Между осин распластался навзничь Юрок. Узнать его можно было только по брюху, одежде да остаткам бороды. Выше обожженного рта чернело закопченное месиво.
– Да он живой еще. – Григорий вытер пальцы о штаны.
Петр нагнулся и поднял из травы трубку, обмотанную синей изолентой. Покрутил в руках, ковырнул ногтем. Понюхал.
– Термит. Гляди, Евсей, какой у нас рукастый лосиный наездник завелся. Термитную ракетницу из папье-маше смастерил! – восхитился Петр. – И как я сам до такого не дотумкал? Просто ведь, как велосипед. Капсульный взрыватель, типа хлопушечного…
– Ты человек вообще, нет? – кинулся на него Гаврила. – Тут братец наш помирает, а ты хайло свое раскрыл? Да я…
– А ты попробуй, морячок, – никто не заметил, как Петр выхватил нож.
Евсей заложил руки за спину, расстегнул кобуру.
– А ты не тыкай, гнида. – Гаврила сжал в кулаке кнут.
– Да вы чего, братцы? – встал между ними Егор. – Гаврила, чего ты? – тронул он за плечо своего старшего.
– Не лезь! – Гаврила наотмашь врезал ему по лицу. Парень пошатнулся.
– Стоять всем! Постреляю! – заорал Евсей, срывая очки.
И тут воздух наполнился смехом. Сначала глубоким и утробным, но быстро скатывающимся на заливисто-истеричный. Выгибаясь дугой, хохотал на земле Юрок. Его зубы на выжженном лице желтели старым, порченным уксусом жемчугом.
– Вспомнил! Я вспомнил, братцы, – отдышался он. – И говорил Господь Моше и Аарону, сказав им: но такого не ешьте из жующих жвачку и имеющих копыто: верблюда, ибо он жует жвачку, но копыта, как у чистых животных, не имеет. Нечист он для вас. Верблюда. Нечист, – тоненько захихикал Юрок. – Ну, я эту тварь седую подранил, да. Засадил пику по самую рукоять. Далеко не уйдешь теперь, мент узкоглазый. Сука. И когда пойду я по долине, – голос Юрка упал до шепота.
– Бредит? – Гаврила враз забыл про сшибку.
– Может, – подал голос егерь. – Только юшка по следам на запад тянется.
– Значит, так, – борясь с кашлем, начал Евсей. Григорий встал рядом, стиснул рукоять тесака. – Мы уже к третьему кругу впритирочку, так что бросьте лаяться. Это все Колпак давит, мозги сворачивает. Дальше будет хуже, уж поверьте. Кто в себе не уверен, пусть назад идет, мне малахольные в третьем не нужны. Душите в себе ненависть, а не можете – плескайте ее на нашего наездника. Есть вопросы?
Братцы хмуро переглянулись. Петр сплюнул сквозь зубы, сунул ножик за пояс. Гаврила тронул за плечо Егорку. Тот утер разбитый нос, но руки не сбросил.
– Значит, нет вопросов, – убрал пистолет в кобуру Евсей. – Подите погуляйте. Мне с Юрием Петровичем пошептаться надо.
– Яму рыть? – сухо спросил Петр.
– Некогда, – просто ответил Евсей и надел очки.
10
Цирк
Шайтан держался гораздо дольше, чем позволяла кровоточащая рана в боку. Он тыкался Шерифу в плечо, смотрел, не мигая, умными темными глазами, всхрапывал – и продолжал шагать. Верный друг, когда-то выкупленный за банку самогона из областного шапито, подслеповатый и хромой, отдавал старый долг, из последних сил уводя Шерифа и беглянок все ближе к третьему кругу.
После почти часовой гонки Анастасия спешилась и теперь молча семенила за спиной у Равиля, ведущего верблюда под уздцы. Девочка дремала, крепко обхватив дряблый седой горб.
Холмы, перелески, мелководные ручьи – все знакомо и незнакомо. Во втором круге можно было почти не опасаться колпацких ловушек – только гнет напоминал, как глубоко забрались путники. После каждого сдвига – а каждые две-три недели Колпак, словно живое существо, начинал ходить ходуном, пока не устраивался по-новому, – что-то неуловимо менялось. Как рожица, нарисованная на воздушном шарике: так сомнешь – улыбнется, так – загрустит…
Они никак не могли заговорить – слишком страшный намечался разговор. И каждому было, о чем помолчать.