– Так говорил профессор Поршнев, – сказал хиросиг.
Можно сказать, что лобные доли есть орган внушаемости.
В глубоком прошлом бессмыслица внушала священный трепет или экстаз, с развитием же самой речи, как и мышления, бессмысленное провоцирует усилия осмысления.
Имена собственные в современной речевой деятельности являются памятниками, хоть и стершимися, той архаической поры, когда слова еще не имели значения.
Обычно абсурд выступает просто как невыполнение условий логики. Но что, если перевернуть: логика это невыполнение условий абсурда.
Вещи стали обозначением звуков раньше, чем звуки обозначениями вещей.
Вопрос является повелением ответить.
Разговор – это по большей части цепь взаимных возражений.
Речь есть не что иное, как осмысление бессмысленного[1].
Фон в кармане Жвакова опять завибрировал, и опять это всего лишь показалось ему. Я, наверное, жду звонка, подумал Жваков. Она, наверное, тоже ждет. Но не хочу… – Жваков на какое-то время задумался, пытаясь понять, чего он в действительности не хочет, и, так в том и не разобравшись, перевел внимание на хиросига у белой доски.
– …изменение климата, – говорил хиросиг, – в результате которого троглодит, наш предок, был вынужден покинуть ту экологическую нишу, в которой находил себе пропитание. Но аппарат суггестии уже существовал. И он был использован одной частью первобытного человечества против другой его части. И та часть человечества, от которой мы, собственно, и произошли, представляла собой, грубо говоря, мясное стадо, само производящее – само, бдык, само – забой своего молодняка – урбыдуг антогас – для питания людоедов, вышедших из этого же стада. Применительно к нашему времени, – хиросиг умолк, обвел взглядом аудиторию и, помолчав, продолжил, – это как если бы часть человечества служила добровольными поставщиками внутренних органов – добровольными, бдык, донорами – для другой части.
Нет, этого не может быть, подумал Жваков. Да никто и не говорит, что может. «Как если бы» – это ничего не значит.
– И они считали бы за честь принести себя таким образом в жертву. Готовили бы себя к подвигу: режим – бдык – питание, песни и марши под музыку. Соревновались бы друг с другом на предмет, чьи органы лучше. И вместо «Человек разумный» у них в карточке вида будет написано «Человек послушный».
– Какой-то бред, – повернулся Жваков к Бакину. – Да и остальное тоже – касательно мясного стада.
– Согласен, – сказал Бакин. – Действительно бред.
– Про органы не берите всерьез, – успокоил их Ираклий. – Никому не нужны чужие потроха.
– Кто-то из вас, кажется, считает этот вариант нашего прошлого нереальным. – Хиросиг в упор посмотрел на Жвакова. – Напрасно. О нем свидетельствует множество мифов о богах и чудовищах, требующих человеческих жертв. И вот это наслаждение мучениями других, свойственное только нашему виду (сажание на кол, распинание, сжигание на костре), и самоистязание, возведенное в ранг доблести. Это могло появиться как деформация психики в процессе суггестивного воздействия, конечным результатом которого должно было быть, да и стало подведение человека к добровольному убийству своих детей и самоубийству.
– Извините, у меня звонок, – сказал Жваков.
Он поднялся, держа гаджет в руке, вышел из аудитории, медленно пошел вдоль коридора. У места, где совершил сеппуку безымянный обитатель кровати во втором ряду, Жваков остановился, не думая в тот момент, что это то самое место. Но слабый запах крови, кажется, еще витал в воздухе, и лужа, растекшаяся у стены, призрачно отсвечивала пару мгновений, исчезнув под прямым взглядом.
Жваков сел у стены в коленную японскую позу, подвернул загипсованную ногу, чтоб не беспокоила, закрыл глаза. Что человек совершил сеппуку, Жвакова не смущало. Видал он смерть, видал кровь. На всю оставшуюся жизнь хватит впечатлений. Но завещать органы фонду – это был голимый абсурд – урбудык урбыдак, – и к тому же черный. Мясо портится без холодильника – мясо, бдык, мясо, – а субпродукты еще быстрее. Но фонд, несомненно, существовал. Он, несомненно, существовал и раньше, но не вполне материально, оборачиваясь яркой картинкой, баннером, рекламным слоганом. Теперь же – после того как Жваков прочел зажатую в зубах трупа ленту – предстал жутковатой реальностью.
Жваков посмотрел на гаджет, гаджет молчал. Жваков послал вызов, что в общем-то можно было сделать и раньше. Через несколько долгих секунд был ответ: «Абонент недоступен».