Ее стали считать своей. И она была благодарна Блейк за то, что та способствовала этому.
Блейк также была великодушна и щедра и помогала Ники почувствовать, что такое мода и стиль. Из своих многочисленных туалетов, запасы которых постоянно и без всякой нужды увеличивались посылками от ее богача-папаши, Блейк предложила Ники брать все, что та захочет. Понимая разницу в размерах, Блейк уже написала отцу — владельцу ряда крупных универмагов на Среднем Западе — о том, что сильно выросла и, кроме того, о том, что в моду входят вещи более объемные.
— Но когда он увидит тебя, — запротестовала Ники, узнав об этом, — он разозлится до смерти!
— Он никогда не смотрел на меня так долго, чтобы понять, выросла я или нет, — сказала Блейк. — И во всяком случае он просто дает указание отделу сбыта подобрать мне кое-какие вещи из того, что не очень-то разбирают. Папашка и не знает толком, что именно они мне посылают.
Даже у тех девочек, у которых были настоящие отцы, хватает переживаний, подумала Ники. Она почувствовала к Блейк еще большую симпатию.
Ее привязанность к Хелен тоже росла. Однажды Ники пришлось провести одно воскресенье в конце октября в изоляторе, поскольку у нее поднялась температура и начался кашель. Хелен пришла к ней после ужина и принесла чай и кусок вишневого пирога, который был у девочек любимым десертом.
— Я не хочу, чтобы ты пропустила вот это, — сказала она. Поскольку Ники была больна и лежала в постели, эта трогательная забота опять вызвала у нее воспоминания о матери. Но на этот раз Ники не стала пытаться избавиться от них. Она рассказала Хелен о том, что это напоминало ей, как она однажды заболела ветрянкой, и Элл принесла ей какой-то особенный шоколадный мусс… Затем она поплакала, прижавшись к Хелен, жалуясь на то, что все эти годы ей приходилось жить с посторонними людьми, как будто она сама совершила какое-то преступление. И наконец Ники выплеснула свою обиду и злость на всех этих людей, безликих и безымянных, которые свысока смотрели на нее и ее мать, потому что они обе были — Ники было трудно проговорить это слово, но все же она с усилием выплюнула его: «Ублюдки».
— Это глупое, слово, — сказала Хелен, сидя у ее кровати в изоляторе. — Но это всего лишь слово. Оно совершенно ничего не обозначает и не говорит о тебе. Коммунисты посадили в тюрьму Георгия и назвали его — как это? — реваншистом. Еще одно глупое придуманное слово для обозначения тех, кто хотел бороться с диктатурой против несправедливости. А что касается меня, то они отобрали у меня слово. Меня уже больше нельзя было назвать «доктор». Но ведь люди-то от этого не меняются. — И Хелен показала на пузырек с микстурой от кашля, стоящий на полке. — Вот, сдери этикетку с этого пузырька Ники, и останется только эта бутылочка и то, что там внутри. Вся разница в том, что людям необходимо самим попробовать содержимое и определить, горькое ли там лекарство или сладкий мед. — Хелен взяла ее за руку. — Не думай о тех, кто просто читает этикетку и уходит. Они теряют истину, они никогда не узнают, что там внутри. А тот, кто. узнает и поймет, причем самостоятельно, что является твоей сутью, Ники, никогда и не вспомнит об этикетке. Они поймут, что нашли что-то совершенно особенное, сочетание нежности и силы…
После прихода Хелен к ней в изолятор Ники раза два в неделю ходила к ней пить чай, иногда днем, иногда по вечерам. Были и другие девочки, получавшие от нее такую же материнскую заботу и ласку — Пэтси Келлог, которую изнасиловал собственный отец, Дженна Форрестер, у которой были изрезаны руки и ноги, когда ее мать пыталась убить ее; впоследствии женщину признали шизофреничкой и отправили в лечебницу. Хелен несла утешение и покой всем, кто нуждался в этом. Но Ники знала, что между ними существуют особые отношения. Однажды, когда они как-то чаевничали, Хелен сказала ей, что «если бы у нас с Георгием была дочь, я бы хотела, чтобы она была похожа на тебя».
Внешне Ники отреагировала так же, как, на обычный комплимент, вполне искренним «спасибо». Однако сердце ее вздрогнуло от нахлынувших чувств, подобных тем, что она испытала, когда мама обняла ее в последний раз.
Когда наступил День Благодарения, в последний четверг октября, и начались осенние каникулы, Ники уже не чувствовала себя такой одинокой и покинутой, как прежде, когда видела, что другие девушки отправляются домой, чтобы отметить этот день в семейном кругу, пусть даже с осколком семьи. В школе оставались еще несколько девушек, но никого из общежития «Вейл». Ники радовалась, что будет вдвоем с Хелен.
Прости, что не могу взять тебя с собой, киска, сказала Блейк. Она одна отправлялась поездом до Вашингтона, где личный самолет отца уже поджидал ее, чтобы доставить на какой-то экзотический остров в Карибском морс. Думаю, ты только рада этому. Ну кто захочет есть на День Благодарения кокосовые орехи и прочую фигню? Тебе везет: ты останешься здесь и будешь есть индейку с тыквенным пирогом — Черди уж расстарается!
— Да, — сказала Ники совершенно искренне, — мне действительно везет.
Погода во время этих коротких каникул была прекрасная. Солнечная и ясная, как будто наступило позднее бабье лето. Пока Хелен проводила свободное время, готовясь к занятиям в следующем семестре и просматривая соответствующую литературу, а также мастеря новые занавески для холла нижнего этажа, Ники упорно тренировалась. Отборочные соревнования для включения в олимпийскую сборную по прыжкам в воду начинались через две недели в университете штата. К тому же у Ники появился дополнительный шанс, поскольку кандидатура одной из лучших спортсменок по прыжкам с трамплина — то есть в Никином виде спорта — отпала из-за травмы, правда, не связанной со спортом.