Всѣ опять таинственно переглянулись. Я хотѣлъ было остаться, но сейчасъ-же отправился на палубу.
Зина встрѣтила меня нѣжною улыбкой, ласкающими глазами, но до самаго Петергофа болтала всякій вздоръ, не давала мнѣ сказать ни слова, и при каждой моей попыткѣ заговорить, только еще усиленнѣе, еще нѣжнѣе мнѣ улыбалась.
Все это утро Зина вела себя совершенно неприлично. Она не обращала ни малѣйшаго вниманія на компанію; на вопросы отвѣчала только «да» или «нѣтъ»; обдавала всѣхъ холодными и презрительными взглядами; не отпускала моей руки и на прогулкѣ увлекала меня подальше это всѣхъ. И вмѣстѣ съ этимъ все-таки настойчиво противилась всякому объясненію съ моей стороны.
Подъ конецъ я и самъ пересталъ думать о необходимости объясненія; оно показалось мнѣ даже и ненужнымъ теперь: я видѣлъ, что Зина все понимаетъ и своимъ сегодняшнимъ отношеніемъ ко мнѣ она молча отвѣчала мнѣ на всѣ мои вопросы.
Но съ той минуты, какъ мы вернулись въ петергофскій ресторанъ и расположились въ парусинной бесѣдкѣ, у самаго берега моря, обѣдать, все это измѣнилось: вдругъ, въ одно мгновеніе, я исчезъ въ глазахъ Зины.
Она подсѣла къ генералу, по другую сторону помѣстила Рамзаева, улыбалась имъ и кончила тѣмъ, что стала накладывать кушанье на тарелку Коко.
Теперь мнѣ, въ свою очередь, пришлось получать на мои вопросы отвѣты «да» и «нѣтъ» и презрительную усмѣшку.
Къ концу обѣда я ужъ не былъ въ состояніи владѣть собою, а Зина съ каждою минутой разыгрывалась больше и больше. Теперь она сдѣлалась центромъ нашего маленькаго общества: она оживилась, болтала, смѣялась, разсказывала, обращалась ко всѣмъ, за исключеніемъ только меня… Конечно, въ ея разсчетѣ было довести эту игру до конца. Я долженъ былъ испить всю чашу. Но я не могъ выносить больше. Я воспользовался первою удобною минутой и исчезъ, — въ это время мы были въ Англійскомъ паркѣ, недалеко отъ станціи желѣзной дороги. Я поспѣлъ какъ разъ къ поѣзду и чрезъ полтора часа былъ ужъ у себя.
Я чувствовалъ себя возмущеннымъ до послѣдней степени. Зина съ презрѣніемъ глядитъ на меня! Но развѣ я не заслуживаю этого презрѣнія, если способенъ играть такую роль? Если нельзя ничего измѣнить, если все такъ опять безобразно и безнадежно, то всегда остается по крайней мѣрѣ одинъ способъ: уѣхать.
И, конечно, я уѣду на этихъ-же дняхъ въ деревню.
Къ концу вечера мнѣ удалось себя достаточно успокоить: рѣшеніе уѣхать было принято неизмѣнно.
Но, какъ всегда это бывало, едва я успокоился, раздался звонокъ, и вошла Зина. Былъ ужъ часъ двѣнадцатый вечера; очевидно, они только что вернулись изъ Петергофа.
— Я тебя убѣдительно прошу сейчасъ-же уѣхать! — сказалъ я ей. — Пожалуйста и не снимай пальто, уѣзжай поскорѣе, потому что это совершенно неприлично.
Она не сняла пальто, но вошла въ кабинетъ, тихо и робко приблизилась ко мнѣ, обняла меня и вдругъ заплакала.
— André, я тебя ужасно измучила сегодня, — сказала она сквозь слезы. — Когда ты убѣжалъ отъ насъ, мнѣ стало такъ больно, что я едва доѣхала. Я-бы не могла ни на одну минуту заснуть этою ночью, не повидавшись съ тобою. Прости меня, и я сейчасъ-же уйду, будь спокоенъ.
Что было мнѣ отвѣчать на это?
— Господи, да кончимъ-же, наконецъ, эту комедію! — проговорилъ я:- вѣдь, ты знаешь какого слова я жду отъ тебя; рѣши-же…
Она порывисто меня поцѣловала и, ничего не отвѣтивъ, почти выбѣжала въ переднюю, гдѣ былъ, мой Иванъ и гдѣ мнѣ, конечно, невозможно было требовать отъ нея отвѣта.
— Завтра увидимся, — уже выходя изъ двери, проговорила она.
А завтра было вотъ что.
Вечеромъ, почти въ сумерки, она заѣхала за мною и объявила мнѣ, что генерала нѣтъ дома, что она одна весь вечеръ и что мы можемъ свободно говорить.
Я отправился съ нею. Ее дожидалась наемная карета. Вотъ мы выѣхали на Морскую.
— Отчего ты мнѣ вчера ничего не отвѣтила? — конечно, спросилъ я ее.
— Не будемъ говорить объ этомъ, — тихо произнесла она.
— Какъ не будемъ говорить, да развѣ это возможно? Только объ этомъ мы и можемъ теперь говорить, въ этомъ заключается все, и ты сама отлично это знаешь!
— Но я не могу… не могу!
— Такъ зачѣмъ-же ты зовешь меня къ себѣ? О чемъ намъ говорить о другомъ? Теперь ничто другое не имѣетъ смысла!
— Ахъ, Боже мой, но если я повторяю, что невозможно мнѣ отвѣчать тебѣ.
— Какъ невозможно? Отчего невозможно?
— Невозможно, — упрямо твердила она:- такъ-же невозможно, какъ и для тебя невозможно теперь выпрыгнуть изъ этой кареты…
Очевидно это сравненіе, совершенно нелѣпое, пришло ей въ голову неожиданно, но въ сумеркахъ наступающаго вечера я вдругъ замѣтилъ, какъ она вся вздрогнула.