-- "Евельс"... Везет разведчикам. Кто-то хохотнул:
-- Оно у них не долго задерживается. Третьяков вышел во двор ждать связного из полка, чтобы не плутать зря. Хозяйка, сняв чан с плиты, опрокинула его, ком вываренных портянок в мыльном кипятке вывалился в корыто, оттуда в лицо ей ударил пар. А на траве, на ворохе гимнастерок, расставя босые ноги, сидел при ней мальчонка лет двух, прижав кулаками ко рту помидор, высасывал из него сок. Вся рубашонка на животе была в помидорных зернах и в соке. "Наверное, без отца родился",-- лениво соображал Третьяков. Он рано встал сегодня, и на утреннем солнце, под отдаленное буханье орудий его клонило в сон. Головки сапог из выворотной кожи, которые он смазал солидолом, были все ржавые от пыли. Подумал было почистить их травою, даже глянул, где сорвать поросистей, но тут издали заметил связного.
С карабином за плечами, поглядывая вверх на провода, сходившиеся к штабу, солдат быстро шел ува-листой походкой, тени штакетника и солнечный свет катились через него. Обождав, Третьяков следом за ним вошел в штаб. Успевший вручить донесение связной пил воду у двери. Допил, насухо за собой стряхнул капли, вверх дном перевернул рядом с ведром жестяную кружку. Тут же, у дверей, присевши на корточки, вытер снятой с головы пилоткой враз вспотевшее лицо, мягкие погоны на его плечах вздулись пузырями.
Старший писарь, для солидности подальше отнеся от глаз, строго читал донесение, а связной, оперев карабин о стену, пригрозив ему пальцем, чтоб стоял, сворачивал курить.
-- Из триста шестнадцатого?-- спросил Третьяков. Связной слюнявил языком край газетки, доброжелательно мигнул снизу. Прикурил, сладостно затянулся, спросил, щурясь от дыма:
-- Это вас, товарищ лейтенант, сопровождать? Сожженные солнцем брови его были белы от насевшей пыли, распаренное лицо-- как умытое. Мокрые, потемнели, прилипли отросшие на висках волосы. Затянувшись несколько раз подряд, окутавшись висячим махорочным облаком, связной вдруг спохватился:
-- Вот ведь забыл совсем... Как отшибло память...-- И, вставши, расстегивал карман гимнастерки. Вытащил оттуда серую от пыли тряпицу, развернул на ладони-- в ней была серебряная медаль "За отвагу".
Писаря, сойдясь, читали сопроводительную, разглядывали медаль, как недавно разглядывали часы. Была она старого образца, с красной замаслившейся лентой на маленькой колодке. Серебро почернело, словно закоптилось в огне, а посреди-- вмятина и дырка. Пуля косо прошла через мягкий металл, и номер на обороте нельзя было разобрать.
-- Это какой же Сунцов?-- спрашивал старший писарь Калистратов, как видно гордясь своим знанием личного состава.-- Который к нам в Гулькевичах с пополнением прибыл?
-- А я не знаю,-- доброжелательно улыбался связной и сложенной пилоткой вновь утер лицо и шею. Он рад был отдыху, остывал перед тем, как вновь идти по солнцу, и выпитая вода выходила из него потом.-- Приказали: снеси в штаб, отдай, мол.
-- Так как же его убило?
-- А как? На НП, должно. Разведчик.
-- Телефонист. Вот сказано: связист.
-- Разве связист? Ну, значит, по связи...-- еще охотней согласился солдат.-- Связь обеспечивал...
Старший писарь отчего-то нахмурился, отобрал у писарей медаль, подколол к ней сопроводительную бумагу. И когда открывал заскрипевшую крышку железного ящика, был торжествен и строг, словно некий обряд совершал. Серебряная медаль звякнула о железное дно, и снова со скрежетом и лязгом опустилась крышка.
Вскоре-- вслед за связным-- Третьяков шел в полк. Они свернули в проулок. Навстречу во всю ширину его-- от плетня до плетня-- шли с завтрака офицеры. Солнце светило сбоку, и тени головами дотягивались по пыли до плетня, а ближние и за него перевалили.
Старший по званию, майор, что-то рассказывал уверенно, а шедший с правого края офицер заглядывал вдоль строя, улыбкой участвуя в разговоре. И с удивлением Третьяков признал в нем старшего лейтенанта Таранова, его золотой клык блеснул из дряблых губ. Но видом, выправкой строевой он весь так пришелся в этой шеренге возвращавшихся с завтрака, словно всегда и был здесь.
ГЛАВА IV
Той же ночью Третьяков вел орудия к фронту. Весь их дивизион перекидывали куда-то левей. Заскочил в сумерках командир батареи капитан Повысенко, ткнул ногтем в карту:
-- Вот этот ложок видишь? Высотку видишь? Поставишь орудия за обратным скатом.-- Железный ноготь, обкуренный до черноты, провел черту.-- Ясно? Мой НП будет на высоте плюс сто тридцать два и семь. Поставишь батарею, потянешь ко мне связь.
И опять:
-- Ясно?
-- Ясно,-- сказал Третьяков. На карте все было ясно.
Рядом рокотал трактор, из выхлопной трубы выпархивали искры, яркие в сумерках. Зачехленные, в походном положении, орудия были уже прицеплены, но ба-тарейцы все что-то грузили на них сверху, все что-то несли. У прицепа с батарейным имуществом суетился старшина. Повысенко поглядел туда неподвижным взглядом, подошел.
В прицепе, под брезентовым верхом, стоял в темноте на четвереньках командир огневого взвода Завго-родний, мучился болями. Его хотели отправлять в медсанбат, но на фронте заболевший поневоле чувствует себя кем-то вроде симулянта. Тут либо ранит, либо убивает, а какая может быть болезнь на фронте? Сейчас ты жив, через час убило-- не все равно, здорового убило или заболевшего? И Завгородний превозмогал себя. В последний момент старшина вспомнил испытанное средство: намешал полстакана керосина с солью, дал выпить: "Оно сначала пожгеть, пожгеть, потом от-пу-устит..."
Подойдя к заднему борту, Повысенко заглянул внутрь прицепа, в темноту:
-- Ну как, полегчало? И старшина всунулся:
-- Жгеть? Жгеть?
Он чувствовал себя ответственным -- и за средство и за болезнь.
-- Легча-ает,-- через силу простонал Завгородний. И переступил коленями на шинелях: лечь он не мог.
-- Средство верное,-- обнадежил старшина.-- Пожгеть, пожгеть и-отпу-устит...
И погладил себя по душе, до самой ременной пряжки, где и должно было отпустить.
Давило низкое, небо, все серое, как одна сплошная туча. И угольными тенями под ним несло разорванные облака. Притихло перед дождем. Трактора с прицепленными орудиями стояли в посадке; правей за кукурузным полем глухо выстукивали пулеметы, взвивались над землей трассы пуль, все уже яркие.