Эри поднялась на ноги. Она прошла вдоль широкого, выложенного камнем камина, медленно повернулась и подошла к нему:
– Не могу себе представить, что простое возбуждение способно превратить нечто столь дряблое в достаточно твердое, чтобы…
– Поверьте мне на слово, Эри. Пожалуйста! Именно так и происходит.
– Очень хорошо, – раскачиваясь из стороны в сторону, она прошлась перед ним. – Ну вот, теперь я знаю, что это делается в постели – людьми, я имею в виду, – и я полагаю, что они должны быть, по меньшей мере, частично обнажены.
Бартоломью закрыл глаза и скорчился на стуле, когда его слишком живое воображение нарисовало ему Эри, лежащую обнаженной в его постели.
– Но, – продолжала Эри, не замечающая его стесненного состояния, – значит ли это, что женщина лежит распростертая на животе, а он сверху? Или она становится на колени, а он располагается сзади? И куда именно он вводит свой… половой орган? Я думаю, что туда, откуда у меня каждый месяц происходит кровотечение, потому что мама сказала мне, что как раз оттуда и выходит ребенок, но попасть в то место сзади, по-моему, очень неудобно и неловко, Бартоломью?
Не услышав ответа, она повернулась:
– Бартоломью?
Он больше не сидел на стуле. Она увидела, что он стоит у дальнего окна, за пределами круга света, отбрасываемого лампой, одной рукой опершись об оконную раму. Он выглядел очень напряженным и возбужденным:
– С вами все в порядке, Бартоломью? Я вас расстроила? Я знаю, что не соответствую стандартам женщины викторианской эпохи, но…
Он запрокинул голову и грубо захохотал. Звук его глубокого хрипловатого смеха, казалось, проникал внутрь ее, щекоча, пробегал по позвоночнику, по внутренней стороне бедер к тазу. Она замерла на месте, покусывая зубами нижнюю губу и наблюдая за ним.
– Со мной все в порядке, – сказал он, успокаиваясь. Спустя некоторое время он повернулся к ней, по-прежнему оставаясь в тени, – это помогало сохранить видимость того, что их беседа чисто умозрительная и «медицинская». —Человеческие существа не ограничиваются для воспроизведения только одной позицией, Эри. Наиболее распространенная позиция, однако, – лежа, когда мужчина находится сверху, а женщина обращена к нему лицом, животами друг к другу. А ваше предположение об отверстии для входа в тело женщины правильное.
Эри ничего не ответила на это. Молчание затянулось, он перевел дух и повернулся спиной к темному окну, измученный так, как будто обслужил целый гарем, удовлетворив всех, кроме себя.
Эри вспоминала то, что подслушала в детстве, об отвращении подруги ее матери к этому акту:
– Это больно?
Господи Боже, как же она невинна! Как она отреагирует, если он скажет ей, что ему сейчас очень больно, что гораздо больнее не вносить это ее чертово семя, чем вносить. Но больно было ему, а она спрашивала о другом:
– В первый раз женщине немного больно, как мне говорили, но это болезненное ощущение длится всего несколько секунд и быстро проходит.
– Только первый раз?
– Да.
– Это часто делается или только тогда, когда нужно зачатие?
В ее голосе не было ни потрясения, ни отвращения. Только любопытство, и, быть может, замешательство. Часто ли это делается? Взглянув на свое неясное отображение в окне, Бартоломью увидел, что он криво улыбается. Если бы она была женой, а он – мужем, то он бы никогда не вылезал из постели. Он постарался бы так глубоко проникнуть внутрь ее сладкого тела, что ничто – и никто – не смог бы их разъединить.
Об этом не следовало думать. Он почти вернул себе способность управлять своим телом. Теперь же желание и потребность в ней, которые становились все сильнее с каждым днем, проведенным подле нее, приближали его к опасному рубежу. Он был похож на вулкан, готовый к извержению. От бешеного жара в его теле у него закружилась голова. Мускулы живота напряглись, и он почувствовал, что дрожит от стремления сдержаться. Он попытался отереть пот на шее, но его ладони были слишком влажными, и у него ничего не вышло.
– Бартоломью?
Они встретились взглядами. Одна ночь! Если бы только он мог провести с ней одну ночь! Двадцать четыре часа, чтобы насытить свое тело и душу. Исследовать каждый дюйм ее тела; каждую выпуклость, каждую впадинку, каждый потаенный уголок и долинку, которые обещали такое неземное наслаждение, такую радость. Пожалуй, тогда он был бы счастлив до конца дней своих. Двадцать четыре часа, чтобы наполнить себя ею до краев, чтобы, когда возникнет потребность в ней, он смог бы укрыться внутри себя, найти ее там и еще раз насытиться ее сладостью, которая всегда будет принадлежать ему. И только ему.
– От супругов зависит, как часто этим занимаются, – сказал он наконец неровным и хриплым голосом. – Это занятие доставляет удовольствие, Эри, большое удовольствие. По крайней мере, большинству людей. – В голове у него возник образ Хестер, но он усилием воли прогнал его. – Это занятие доставляет слишком много удовольствия, чтобы сводить его только к воспроизведению потомства. И в любом случае, один раз еще не гарантирует зачатия.
– Понятно.
Судя по выражению ее лица, она вряд ли действительно все поняла, хотя она казалась удовлетворенной услышанным.
– Уже поздно, – сказал Бартоломью. – Вам лучше лечь спать.
– Пожалуй. Благодарю вас, Бартоломью, за вашу честность. – Когда она шла к лестнице, ее лоб прочертила легкая складка. Проходя мимо него, она остановилась на секунду и послала ему сияющую улыбку:
– Кали никта, – сказала она. – По-гречески это значит «спокойной ночи».
– Спокойной ночи, нимфа.
Его мягкий ответ преследовал Эри до самой кровати. Ее голова была так полна образами, вызванными его словами, что она не заметила, как очутилась в постели. В его изложении все выглядело просто и разумно… даже приятно. Она склонна была поверить его словам. Ее рука украдкой коснулась треугольника между ног. При мысли о его обнаженном теле, распростертом на ней, прижимающемся к ней, по телу Эри побежали огненные мурашки. Она почувствовала приятное жжение между ногами. Но придется ли ей когда-нибудь обнаженной лежать в постели с Бартоломью? Ее мужем будет Причард Монтир. У Бартоломью уже есть жена – Хестер.
Приступ ревности был глубоким и болезненным. Эри попыталась отделаться от него – у нее нет права ревновать. Нет права чувствовать негодование по отношению к женщине, которой она даже не видела. Любит ли он Хестер? Нравится ли ему лежать с ней рядом? Неожиданно щеки Эри увлажнились. Она вытерла их, перевернулась на живот и попыталась думать о том, как это будет увлекательно и замечательно – жить рядом с океаном. Как хорошо будет иметь свой собственный дом. И мужа.
Ее замужество с Причардом будет счастливым, как у мамы с папой. И однажды они с Бартоломью будут вместе. Так предназначено самой судьбой, она была уверена в этом. И все-таки она не могла избавиться от уныния, поселившегося в ее душе, и чем сильнее она старалась, тем хуже у нее получалось.
Внизу, в большой кровати Апхема, Бартоломью слушал, как она ворочается наверху, и думал о том, что причина беспокойства у них обоих может быть одинаковой. Господь свидетель, лечение было достаточно простым. Тело Бартоломью находилось в болезненной готовности, и он желал ее более чем страстно. Осознание того, что именно эта фантазия никогда не станет явью, наполнило его горечью, какой он уже давно не испытывал.
Сначала Бартоломью подумал, что шум означал всего лишь возвращение Джона и Оливии домой. И только сладкое жаркое ощущении Эри, свернувшейся калачиком и тесно прижавшейся к нему, подсказало ему, что это все ему лишь снится. Потом дьявол в черном стал преследовать Эрию, на чужом языке требуя возмездия за ее грехи.
Бартоломью мчался сквозь ночь, пытаясь спасти ее, он заблудился в тумане – таком молочно-белом и осязаемом! Потом он ощутил холод, прикосновение льда к его обнаженной коже. Возник Джон, улыбающийся и рассуждающий о коровах и дорогах, которые смывает река. Внезапно дьявол в черном исчез, а Эри нигде не было видно. Бартоломью очнулся в своей кровати, покрытый потом, с бешено колотящимся сердцем. Он огляделся. Все казалось обычным, если не считать какого-то скребущего звука, как будто кто-то очищал сапоги от грязи о металлическую пластинку, которую Джон приделал к деревянным ступенькам за дверью.