Бартоломью подошел ближе и вперил в нее взор, способный валить деревья:
– Ты прекрасно знаешь, что у Отиса не было выбора. Причард приехал сюда, не сообщив ничего своим родителям, не говоря уже о том, чтобы получить их разрешение.
– Но Отис позволил ему остаться, что доказывает, что…
– Это доказывает только то, что твой брат оказался достаточно умен, чтобы сообразить, что его оставили в дураках. Какой прок был бы Отису от того, что он приказал бы Причарду вернуться? Святые угодники, женщина, парень уже взрослый! Он может ехать, куда ему заблагорассудится.
– Ему нужна была женщина, которая заменила бы ему мать, ведь Эфрония умерла, когда он был совсем еще юным, вот он и решил приехать ко мне.
– Ну и дурак! – Бартоломью направился к дому – ему надоело спорить с Хестер, Внутри была девушка, полная солнца, как платье, которое она носила, и он собирался вобрать в себя столько ее очарования и ума, сколько можно, даже если между ними будет молчаливое пространство комнаты.
Хестер думала по-другому. Она схватила его за руку:
– Что ты имеешь в виду? Я всегда хотела мальчугану только добра, и он меня любит.
Бартоломью резко повернулся к ней. Его темные глаза сверкнули, как вулканическое стекло, высекающее искры при ударе о камень.
– Он боится тебя, Хестер. Ни больше, ни меньше. Если ты помешаешь его женитьбе, я прослежу за тем, чтобы его преподобие и все твои друзья здесь узнали самые красочные подробности из твоего прошлого.
– Нет! – под его холодным неумолимым взглядом она попятилась, но уперлась спиной в куст рододендрона – дальше отступать было некуда. Бартоломью по-прежнему наступал на нее, его широкие плечи загораживали последний свет заходящего солнца.
– Тебе кажется, что ты можешь страхом привязать нас всех к себе, Хестер, но не обманывай себя, страх – это не любовь.
Хестер презрительно рассмеялась.
– Насчет тебя, Бартоломью, я никогда и не обманывалась. В тебе нет никакой любви, раз ты можешь угрожать мне подобным образом.
Он навис над женой, вынуждая ее отступить еще дальше в кусты, пока ее лицо не очутилось в обрамлении толстых, жестких листьев, запах которых ударил ему в нос.
– Для тебя у меня нет любви. Но это не остановило тебя семь лет назад, когда ты запустила в меня свои когти, правда?
Только причиной того, что я тогда поступил так, была честь, а не страх. Может быть, тебе стоит запомнить это; страх – значительно более сильный стимул, чем чувство долга.
Глаза у нее стали огромными, приобрели зеленый оттенок, как у листьев рододендрона, и расширились от страха. Впрочем, он знал, она никогда не признается в том, что напугана до смерти.
Хестер увидела, как под рубашкой Бартоломью напряглись бицепсы – он сжал кулаки. Он мог переломить ее пополам, и, Бог свидетель, она на это напрашивалась. И все-таки она не могла удержаться, чтобы не позлить его еще чуточку.
– А как насчет похоти, Бартоломью? Как далеко ты позволишь своей похоти завести тебя? В постель этой шлюхи? Разве ты не взял то, что она, без сомнения, предлагала тебе, наставив рога моему бедному глупому Причарду еще до того, как он лег с ней в постель сам?
Бартоломью нанес удар раньше, чем осознал свое желание сделать это. Его рука взлетела к щеке и упала, когда она выпрямилась перед ним. Красный отпечаток ладони у нее на щеке вызвал в нем еще более сильное чувство стыда, чем то, что он чувствовал за жаркую ночь, проведенную в постели с Эри. Их взгляды встретились, и на какое-то безумное мгновение ему показалось, что он увидел в глазах Хестер вспышку страсти.
– Отлично, – Хестер легонько отодвинула листья от кружевных оборок, которые украшали ее рукава – она всегда одевалась, как капризная маленькая девочка. – Теперь мы знаем, что ты запросто можешь ударить беззащитную женщину, не так ли?
Извинение уже готово было сорваться у него с языка, но прежде, чем он успел вымолвить хоть слово, она добавила:
– Первый раз вижу, что ты ведешь себя как мужчина. Давно пора, по-моему.
Ошеломленный и растерянный Бартоломью смотрел, как Хестер обходит сад Анны Кетчем и входит в дом через кухню. Затем какое-то движение привлекло его взор к застекленным створчатым дверям библиотеки – там мелькнули желтые юбки. Эри видела все.
Чувствуя себя униженным, Бартоломью поспешил к дверям библиотеки, но комната, в которую он вошел, оказалась пустой. Перепрыгивая через две ступеньки, он помчался по задней лестнице вверх и успел услышать, как щелкнул замок комнаты Эри. Посмотрев по сторонам и убедившись, что никого поблизости нет, он постучал и позвал ее. Никакого ответа. Он повернул ручку, убедился, что дверь не заперта, и быстро вошел внутрь. Эри сидела в уголке у эркера[8], выходящего на задний двор. Она обхватила колени руками, поджав ноги под себя, так что они не были видны из-под юбок.
– Бартоломью, вам не следует здесь находиться, – она вскочила на ноги и поспешила к нему.
Он взял ее руки в свои и прижал их к груди.
– Ты все видела, не так ли?
– Да.
Она не отвела глаза, и он не увидел в них ни отвращения, ни неодобрения. Он отпустил ее руки, крепко обнял и прижал к себе.
– Милая моя Эри, ты – настоящее сокровище.
Это был крик отчаяния. В ее объятиях он чувствовал себя так спокойно и счастливо! Как он мог бросить ее? Как он мог вернуться к Хестер? День за днем жить и мириться с ее холодным презрением, ее издевкой, ее нытьем и жалобами.
Эри принадлежит ему. Как он может отступить и отдать ее Причарду? Его пронзила такая острая боль, что он подумал, что умирает, и умереть было бы для него наилучшим выходом из сложившейся ситуации.
Бартоломью постарался отогнать мучившие его мысли. Эри никогда не будет принадлежать ему, и лучше свыкнуться с этой мыслью.
Отстранив Эри от себя, он пристально поглядел ей в глаза. Его голос был полон сурового презрения к самому себе:
– Поверишь ли ты мне, если я скажу, что до сегодняшнего дня никогда не поднимал руку на женщину? Я раньше никогда не терял самообладания с Хестер, но…
Эри прижала пальцы к его губам, заставив его умолкнуть.
– Я знаю. Это из-за меня, правда?
Он уже открыл рот, чтобы солгать, но понял, что не сможет этого сделать.
– Чтобы не вызвать ее ревности, Эри, тебе нужно было быть совершенной уродиной.
Она отвернулась.
– Может быть, но ведь мы оба знаем, что я заслужила враждебное отношение с ее стороны, не так ли?
Бартоломью отрицательно покачал головой, подошел к окну и оперся рукой о раму, глядя в сгущающиеся сумерки.
– Она всегда была злой и язвительной женщиной. Без сомнения, здесь есть и моя вина.
– Я не верю в это. Тысячу раз я думала о вашей женитьбе, о том, какая она, ваша жена. Но стоило мне встретиться ней, и я все поняла.
Он резко развернулся к Эри, пораженный ее мягким тоном.
– Она сама себя не любит, Бартоломью. В ваших глазах она видит отражение ее собственной ненависти к самой себе, и она не может простить вам этого. Она нуждается в добром отношении.
– Как же! Доброе отношение, – он резко уселся на скамью у окна и мрачно уставился на пустынный сад. – Когда она первый раз появилась у нас, то казалась такой уязвимой, такой… потерянной. Мне стало жаль ее. Папа сказал, что у меня совершенно дурацкие представления о женщинах. Он был прав – я видел в Хестер трагическую героиню, страдающую от несправедливости жестокого мира.
Он коротко рассмеялся, но в его смехе звучала горечь.
– Когда папа умер и она поняла, что я в ней больше не нуждаюсь, что она снова осталась без крыши над головой, она…
Он соскочил со скамьи пошел к двери. Дела и так были слишком плохи. Ему вовсе не хотелось, чтобы у Эри появились дополнительные причины не любить Хестер. Или жалеть его. Положив руку на дверную ручку, он приостановился.
– Не слишком доверяйте ей, нимфа. Хестер никогда ничего не забывает и не прощает.
Беспокойство Эри возросло, когда они взошли на борт парохода «Генриетта Вторая» у Франт-стрит и пароход, пыхтя, двинулся вверх по реке, почему-то называющейся «Хоквартонская топь». Ей стало нехорошо, когда палуба под ногами начала раскачиваться. Она посмотрела через борт на темную воду и постаралась совладать с охватившей ее паникой. Топь выглядела как самая обычная река, но в месте слияния с рекой Тилламук эта река расширялась, а перед впадением в залив достигала четверти мили в ширину.