Женщина, открывшая мне дверь, подозрительно меня оглядела. Нужно быть очень преданным сыном, чтобы любить такое лицо. Если мне захочется представить себе кошмар, я вспомню это лицо, лицо женщины, видевшей в своей жизни больше ночей, чем дней, женщины, прошедшей сквозь самые темные закоулки, но так и не вышедшей на свет. Лицо, вполне подходящее для комнаты ужасов, когда сам стоишь в безопасности в противоположном углу возле выхода.
Волосы Хильдур были ни седыми, ни черными, ни рыжими, ни коричневыми – там было всего понемногу и разной длины. Месяца два по меньшей мере к ним не прикасалась ни щетка, ни расческа. Они топорщились, как грива старого льва из прогоревшего цирка. Впрочем, это было достойным обрамлением ее лицу.
Когда–то за вычетом двадцати лет и пятидесяти килограммов Хильдур Педерсен, возможно, была хороша собой. Я не умею определять вес человека на глазок, но думаю, в ней было килограммов 120, 30 из которых приходилось на ее лицо. Глаза, если они у нее были, прятались в глубоких складках жира, нос – ведь должен же быть у человека нос – выглядывал самым кончиком (и то благодаря тому, что у основания он составлял сантиметров двадцать). Где–то должен был быть и рот, но обнаружить его среди многочисленных подбородков было затруднительно. Я заметил, что один подбородок намазан помадой, и догадался, что это, по–видимому, и есть рот.
Огромная голова покоилась на воротнике из жира, и вся остальная фигура вполне ей соответствовала. Она напоминала снежную лавину, и я бы ни за что на свете не хотел попасть под нее.
– Фру Педерсен? – пытаясь отыскать ее глаза, произнес я для начала.
Она раскрыла рот, и я безошибочно распознал запах перегара от дешевого спиртного.
– Чего вам надо?
Голос был грубый, но с хорошим, грамотным акцентом, будто она родилась и выросла на Калфарене, но никогда потом туда не возвращалась.
– Хотелось бы поболтать о прошлом, о разных пустяках.
– Вы кто такой?
– Я – Веум, по профессии нечто вроде частного сыщика.
– Нечто вроде? Либо вы сыщик, либо нет.
– Да, я сыщик, но я стесняюсь говорить об этом прямо. Вы меня понимаете?
– Я прекрасно понимаю. Если бы я выглядела так, как вы, мне постоянно было бы неловко.
– Правда? – У меня в запасе был набор отличных реплик для подобных ситуаций, но меня не прельщала перспектива оказаться вышвырнутым прежде, чем я попаду в квартиру. К тому же дама мне чем–то нравилась. С такими интересно перекидываться остротами с полчасика. – Вам не хочется пригласить меня в дом, чтобы показать вид из окна?
– Вы пьете водку, не разбавляя?
– Я предпочитаю акевит.
– У меня только водка, и разбавить нечем. Ни чаю, ни кофе в доме нет. Впрочем, молока нет тоже. Если хочешь попить – вода в кране или водка. Вкус жуткий, но действует хорошо. На некоторое время.
Она говорила, отступая в глубину квартиры, будто ее влекла неведомая сила (и довольно мощная), но дверь она не закрыла, и я принял это как приглашение. Затворив за собой дверь, я прошел в комнату.
Квартира была примерно такая же, как у Венке Андресен, не считая обстановки. Старая, видавшая виды мебель. Стулья и диваны несли на себе многокилограммовый груз, стол участвовал во многих' потасовках, сквозь вытертый до дыр ковер проглядывал пол. Цветы в горшках, стоявшие на окне, кто–то убил – очевидно, из сострадания (если только они не вымерли сами по себе). Газеты полуторагодовалой давности, лежащие под кофейным столиком, рассказывали о давно минувших футбольных баталиях: команда, выигравшая в те времена, уже давно перешла в другую лигу.
Хильдур Педерсен прихватила с собой наполовину пустую бутылку водки и два грязных стакана. Она расположилась на диване, который со своей продавленной серединой напоминал гамак, и огромной рукой показала мне на кресло цвета застаревшего голубиного помета. И вдруг мне припомнилось весеннее лазурное небо (таким оно всегда бывало над позолоченной солнцем улицей нашего детства) и стая голубей над низкими красными крышами, которые уступами спускались к заливу, а дальше виднелась набережная Скольтегрюн и стоящие на причале американские корабли. И вот позади большой стаи – одинокий голубь, не сумевший удержаться и падающий вниз в беспомощном сальто–мортале. Как часто я сам чувствовал себя именно так – как этот отставший от всех голубь, поднявшийся вверх так высоко, что закружилась голова, только для того, чтобы увидеть перспективу. На фоне синеющего неба и красных крыш я не раз падал в жизни и вновь поднимался и вновь падал, как и сейчас, приземлившись в этом подобии комнаты с динозавром в облике женщины.