– Не имею представления. Спроси у него сам. Последнее время мы друг с другом не общаемся: нам ничего друг от друга не нужно. Он здесь живет как постоялец – снимает комнату. Мы не разговариваем. Он называет меня толстой старой потаскухой и не отвечает, когда я его о чем-нибудь спрашиваю. Я знаю почему.
Она долила водки в свой стакан и придвинулась ко мне.
– А ты что не пьешь – завязал? Может, ты маменькин сынок? Выпей, черт возьми, составь мне компанию.
– К сожалению, я за рулем, и мне надо держаться над водой.
– Так ты, оказывается, совсем взрослый и имеешь водительские права?
– Да, позавчера получил, в день совершеннолетия. А на фотографии я выгляжу лет на тридцать пять, но это только на фотографии, а так я себя чувствую шестидесятилетним.
– Здорово у тебя язык подвешен, как я погляжу.
– Ага, посередке между глазами. А почему Юхан зовет тебя старой потаскухой?
– А ты как думаешь?
Я сделал вид, что задумался, но она быстро ответила:
– Потому что я не говорю ему, кто его отец.
– Зачем ему это? Может, у него для этого есть особые причины?
– Спроси! Если б у меня был такой отец, как у него, я прекрасно прожила бы, не зная этого. Но ты ведь знаешь, какая нынче молодежь пошла!
– Еще помню.
– Им хочется знать то, от чего легче не станет. Как на свет появились, кто был отцом и все такое. Круглые дураки!
– Но ты, ему все-таки не сказала?
– Нет. Держусь все эти долгие восемнадцать-девятнадцать лет. Я ему говорю то же, что сказала в родильном доме: «Не имею понятия. Их было слишком много». И это правда, но не на тот период. Тогда было затишье. У меня было разочарование. Ну и я на свою голову завела еще одно – большущее разочарование на всю жизнь. «Я не знаю, Юхан, – говорю я. – Мог быть любой». – «Назови хоть кого-нибудь», – просит он. «Нет, не помню. Их было много». Не все представлялись. Мало кто оставлял визитные карточки. А если кто и приходил снова, то приходил за водкой. Поэтому Юхан меня так и называет теперь.
Ее взгляд нырнул в бутылку и вернулся слегка влажноватый. Хильдур подмигнула мне.
– Проклятая, дьявольская жизнь, правда, Веум?
– Через день! – кивнул я.
– Через день? Тогда тебе повезло.
Чтобы чем-то заняться, я отпил глоток из стакана. Хильдур вынула старый носовой платок и движением, каким в июньскую жару вытирает пот землекоп, обтерла верхнюю часть лица.
– А ты больше никогда не встречала отца Юхана?
Она запрокинула голову и, не обращая на меня внимания, пила прямо из горлышка.
– Нет, а зачем? Этот паразит… Он присылал мне деньги, и я была довольна. Он устроил мне эту квартиру и платит за нее… из-за Юхана. Внес взнос и платит за квартиру. Мне самой это не по карману. Но я не хочу жить на пособие.
– Как его звали?
Она снова посмотрела на меня.
– А тебе это на кой черт? Какое тебе дело до этой истории? Тебе что, нечем больше заняться? Ступай домой, поиграй в паровозики!
– Ты знаешь, что Юхан держит в страхе весь район? Что люди вздрагивают, когда слышат его имя? И называют его Джокером.
Глаза у нее стали большие и круглые, как раскрытые зонтики.
– Кого? Юхана? Такого хлюпика? Да я разотру его между пальцами. Бояться его может только тот, кто и утреннего ветерка боится, – сказала Хильдур.
– Он не один. Там у них целая компания. Они считают себя грозой района, самыми сильными. Иногда… – я машинально потянулся к своему лицу, потрогал вчерашние «раны».
– Иногда он приводит сюда своих приятелей, – сказала она. – Сидят, пьют пиво, курят, слушают эти проклятые кассеты. Но я не беспокоюсь, ведь они не приводят девок. – Она вдруг одарила меня взглядом высокоморальной женщины. – Такого я не потерплю в своем доме.
Я огляделся. Напротив на стене над головой хозяйки висела картина. Висела криво. Эскиз маслом, какой-то корабль, в каком-то озере. На картине было неладно с пропорциями. Елки на дальнем берегу были выше, чем на ближнем, а корабль слишком большой и занимал все водное пространство.
Картина навевала мысли о самой Хильдур: большой корабль в тесном озерце. Крупная женщина в мелкой жизни, в жизни, где не было ничего, кроме мимолетных разочарований, ежемесячных почтовых переводов и воспоминаний о людях без имени, исчезавших, не задерживаясь, о людях, ничего не оставлявших после себя, кроме пустых бутылок.
Я вглядывался в ее лицо. Где-то далеко-далеко в глубине ее существа пряталась молодая девушка, какой Хильдур была лет 20 – 30 назад. Я представил себе девчушку, снующую туда-сюда по улице, то играющую с подругами в мяч о деревянную, выкрашенную в зеленый цвет стену, а то на заднем дворе с мальчишками в «поцелуй-погладь-обними»; девушку, которую потом целовали, гладили и обнимали многие, чересчур многие, но очень редко те, любимые. А где-то глубоко-глубоко в ней еще что-то теплилось, а может, и разгорелось бы, если бы не постоянная пьянка, выплеснувшая ее далеко на незнакомый берег, туда, где теперь уже не сыщешь Хильдур Педерсен из Бергена.