– Фу! Ты такой трус, что не достоин носить шпагу! – Он еще раз пнул его ногой, Киллигру закашлялся и согнулся пополам. – Встань на колени и проси пощады – или же, клянусь Богом, я убью тебя, как пса шелудивого!
Гарри опустился на колени.
– Хорошо, ваша милость, – покорно заныл он. – Пощадите меня, не убивайте!
– Ладно, живи, – с презрением пробормотал Букингем. – Хотя такому, как ты, жизнь ни к чему! – И он еще раз крепко ударил его ногой.
Гарри поднялся, морщась от боли, и поплелся, прихрамывая и прижимая руку к груди. Ему вслед раздался презрительный свист и улюлюканье, полетели апельсины и палки, башмаки и огрызки яблок. Гарри Киллигру стал самым презренным человеком года.
Букингем молча смотрел, как Гарри уходит. Потом кто-то передал ему парик, герцог взял его, стряхнул с него пыль и надел на голову. Теперь, когда Гарри ушел, улюлюканье и свист сменились криками одобрения, адресованными его милости, и Букингем, улыбаясь и вежливо раскланиваясь во все стороны, прошествовал на свое место. Он сел между Рочестером и Этериджем, запыхавшийся и разгоряченный, но довольный своим триумфом.
– Клянусь Богом, я давно ожидал такого спектакля!
Рочестер дружески похлопал его по спине:
– Его величество должен быть вам благодарен, теперь он простит что угодно. Никто другой, кроме Гарри, не заслуживал такой публичной трепки!
Глава пятьдесят третья
Через месяц после отплытия лорда Карлтона Эмбер назначили на должность камер-фрау, и она переехала в Уайтхолл. Апартаменты состояли из двенадцати комнат, по шести на этаже. Комнаты выходили окнами на реку и соединялись с апартаментами короля узким коридором и лестницей, идущей от алькова в гостиной. Такие узкие черные лестницы и коридоры возникли во времена миссис Кромвель, дабы ей легче было шпионить за слугами Король также находил их весьма полезными.
«Вы только посмотрите на меня теперь! – думала Эмбер, осматривая свои новые покои, – Какой долгий путь я прошла!»
Иногда, когда в голову приходили праздные мысли, она думала: что сказали бы тетя Сара, дядя Мэтт, да и вся ее родня, если бы они могли увидеть ее теперь, – дворянский титул, богатство, карета с восемью лошадьми, десятки платьев из бархата и атласа, множество изумрудов, равных по ценности жемчугам Каслмейн; с ней, когда она идет по галереям дворца, раскланиваются лорды и графы. Это ведь действительно большое достижение Но она также знала, что именно подумает дядя Мэтт. Он скажет, что Эмбер стала шлюхой и позором семьи. Бог с ним, дядя всегда был дубиной деревенской.
Эмбер надеялась, что избавилась от мужа и его мамаши, но вскоре после подписания мирного договора Люсилла вернулась в Лондон и привела Джералда на поводке. Он нанес официальный визит Эмбер, когда она ещё жила в доме Элмсбери. Джералд вежливо спросил Эмбер, как она поживает, и через несколько минут отбыл. Встреча с Брюсом Карлтоном вселила в него неизбывный страх, и теперь он не хотел вставать на пути короля: он знал, почему король сделал его графом и женил на богатой женщине. Если он и чувствовал себя униженным, то не показывал вида и старался вести себя непринужденно. Он вел рассеянный образ жизни, что представлялось ему единственным выходом из создавшегося положения, согласился жить своей жизнью и оставить Эмбер в покое.
Он, но не его мать. Она явилась к Эмбер в тот день, когда та только переехала в Уайтхолл.
Эмбер предложила ей сесть в кресло и продолжала то, чем занималась, – давала указания рабочим, развешивавшим на стенах картины и зеркала. Эмбер знала, что Люсилла внимательно разглядывает ее фигуру – ведь шел восьмой месяц беременности. Но она мало обращала внимания на болтовню свекрови, только изредка кивала головой или делала рассеянные замечания.
– Боже, – говорила Люсилла, – каким злым и каверзным стал нынче мир! Каждый, абсолютно каждый, моя дорогая, под подозрением, разве не так? Сплетни, одни сплетни! Вокруг только сплетни!
– Хм, – отвечала Эмбер. – О да, конечно. Пожалуй, эту картину лучше повесить вот здесь, рядом с окном. Надо, чтобы свет падал с той стороны… – Она уже перевезла несколько вещей из Лайм-парка и теперь, развешивая картины, вспоминала наставления Рэдклиффа о том, как следует наиболее эффектно располагать полотна.
– Конечно, Джерри не верит в эти россказни. – Эмбер даже не услышала этих слов, поэтому Люсилла повторила, на этот раз погромче: – Конечно Джерри не верит в эти россказни!
– Что? – спросила Эмбер, обернувшись через плечо. – В какие россказни? Нет… чуть-чуть левее. Так, немного ниже… Вот прекрасно. Так что вы говорили, мадам?
– Я сказала, моя дорогая, что Джерри считает эти сплетни грубой ложью и говорит, что найдет того негодяя, который распускает их.
– Обязательно найдет, – согласилась Эмбер, отступая на шаг, сощурив глаза, чтобы убедиться, что картина висит так, как. надо. – Здесь, в Уайтхолле, мужчину не считают за человека, пока он не подхватит сифилис, не сочинит пьеску или не убьет кого-нибудь… Да, вот так – теперь ровно висит. Когда закончите, можете уходить.
Убедившись, что ей не отделаться от Люсиллы, пока та не выговорится, Эмбер села в кресло и взяла на колени Месье лё Шьена. Она была на ногах уже несколько часов и чувствовала усталость. Ей хотелось остаться одной и отдохнуть. Но вот свекровь наклонилась вперед с горящими от возбуждения глазами: ей не терпелось пересказать грязную сплетню.
– Вы довольно молоды, моя дорогая, – начала Люсилла, – и недостаточно опытны, чтобы знать законы светского общества, Я скажу вам откровенно: ходят очень неприятные разговоры о вашем назначении при дворе.
Это даже забавляло Эмбер, и она чуть улыбнулась уголком рта.
– Я была бы очень удивлена, если бы какое-либо назначение при дворе не вызвало неприятных разговоров.
– Но здесь совсем другое дело. Говорят – простите за откровенность, – что вы фаворитка короля в более интимном смысле, чем может допустить приличная женщина. Говорят, мадам, что вы забеременели от короля! – Она смотрела на Эмбер жестким обвиняющим взглядом, будто ожидала, что Эмбер начнет краснеть, заикаться, протестовать и плакать.
Поскольку Джералд не верит этому, – ответила она, – то вам-то какое дело?
– Как какое дело? Господь с вами, мадам, вы меня удивляете! Разве вы хотите, чтобы о вас так говорили? Я уверена, ни одна порядочная женщина не допустила бы подобных сплетен о себе! – Люсилла начала задыхаться. – И я уверена, что и вы не допустили бы, будь вы порядочной! Но я не думаю, что вы – порядочная женщина. Да и все это не сплетня – это правда! Вы забеременели от его величества и знали об этом, когда выходили замуж за моего сына! Да вы хоть понимаете, что вы наделали, мадам? Вы сделали моего доброго, моего честного мальчика посмешищем в глазах всего света, вы опозорили честное имя Стэнхоупов… вы…
– Да, вы можете немало порассказать о моей нравственности, мадам, – перебила ее Эмбер, – но вам, кажется, очень понравилось жить за мой счет, на мои деньги!
Леди Стэнхоуп так и ахнула:
– На ваши деньги! Силы небесные! Что творится на белом свете! Когда женщина выходит замуж., ее деньги становятся собственностью ее мужа! Даже вы должны знать об этом! Жить на ваши деньги! Мне просто смешно, слышать это!
– В таком случае перестаньте тратить мои деньги! – сквозь зубы процедила Эмбер.
Леди Стэнхоуп вскочила:
– Это еще почему дрянь такая? Я подам на вас в суд! Мы еще выясним, чьи это деньги! Попомните мои слова!
Эмбер встала, сбросив щенка на пол. Щенок потянулся, зевнул и высунул длинный розовый язык.
– Если вы это сделаете – вы еще большая дура, чем мне казалось. Брачный контракт оговаривает, что своими деньгами я распоряжаюсь сама. А теперь – убирайтесь отсюда и не смейте больше мне досаждать, иначе пожалеете!
Она гневно взмахнула рукой, но леди Стэнхоуп продолжала стоять, бросая на Эмбер яростные взгляды. Тогда Эмбер схватила вазу, явно намереваясь швырнуть ею в свекровь. Баронесса подхватила юбки и бросилась бежать. Но победа не принесла удовлетворения: отбросив вазу, Эмбер упала в кресло и заплакала, охваченная мрачной безысходностью и тоской, которые несла с собой беременность.