— Альжбета, мы уезжаем!..
— Куда?!. — загудели казаки.
— Пусть едет! — Гаркуша махнул рукой.
Через час пан Гинцель и пани уселись в крытый дермез. Кучер стеганул коня, и он вынес коляску на шлях.
А в маентке бушевали казаки. Первым делом вывели из конюшен лошадей и забрали сбрую. Коням радовались: были сытые и холеные. Потом из панских погребов вынесли кадки с сырами и колбасами, копченые окорока.
О появлении казацкого войска в маентке сразу стало известно холопам окрестных деревень. Седая сгорбленная старуха, прижав к голове желтые, худые руки упала в ноги Гаркуше.
— Нету силушки нанюй, — выла она. — В ярину нашу коней пускал… Чиншами замучил… С каждой хаты по рублю грошей на войну с казаками брал… Откуда, сынку, у нас гроши?..
— Будет, мати! — Гаркуша положил на плечо старухи руку. — Иди в сарай и забирай свою живность.
Холопы уже сами бежали к хлевам. Кто барашка искал, кто свою телушку. И, не находя своего, выгоняли из сараев панскую скотину. В маентке шум и крик.
Фонька Драный Нос не отходил от Вариводы. Микола лазил по чердаку, заглянул в овин — искал панского эконома.
— Сбежал, баран безрогий… Иди, Фонька, тащи солому.
Фонька побежал за соломой. Когда принес ее, Варивода показал на крыльцо:
— Толкай сюда!
Варивода высек огнивом искру, раздул сухую губку. Потянул синеватый горький дымок. Варивода сдвинул на затылок шапку и, когда повалило пламя, удовлетворенно потер руки:
— Ось так… Щоб и не смердило панством!..
Глава восьмая
Всю весну водила Ховра шептух к бабе Гришки Мешковича. Шептали они на веник, брызгали в хате святой водой, перевязывали пальцы нитками. Ничего не помогало. Чахла баба с каждым днем. Болело у бабы в грудях, по ночам душил глухой кашель и тело все покрывалось холодным потом. В начале лета полегчало. Гришка Мешкович обрадовался: пошла на поправку. Но как-то в полдень прибежал в хату Шанени заплаканный Васек, уцепился за Ховрины руки и, глотая слезы, с трудом выговорил:
— Мамка… померла-а…
Отпел бабу Гришки Мешковика поп Глеб, и похоронили ее, соблюдая, по возможности, христианский обычай. После похорон собрались в хате. Ховра наварила каши, заготовила большую глиняную чашку медовой воды, накрошила туда хлеба и раздала на вечерней трапезе каждому по три ложки кануна.
На следующий день из костела святого Франциска в хату Гришки Мешковича пришел высокий и тучный дьякон. Ударился о низкий ушак головой, сердито сплюнул и потер ушибленный лоб.
— Его преосвященству пану ксендзу Халевскому стало ведомо, что почила баба твоя.
— Так, — подтвердил Гришка Мешкович, теряясь в догадках о цели прихода священнослужителя.
— С прискорбием узнал достопочтенный пан ксендз, что хоронил ты бабу не как подобает верному сыну ойчины…
— Не пойму, пане дьякон…
— Бабу надо откопать и захоронить, как повелевает вера наша. — Поджав губы, дьякон встал и подтвердил — Сегодня же…
Показалось Гришке Мешковичу, что расступилась твердь под его ногами. Закрыл веки, сжал зубы и полетел вниз, в темную страшную пропасть…
Очнувшись, нахлобучил на глаза шапку и пошел к Ивану Шанене. Шаненя слушал молча, потупив голову.
— Ховра, дай чистую рубаху, — попросил он жену.
Переоделся, подвязал сыромятным ремешком рубаху, старательно расчесал вскудлаченную голову.
— Пойдем к Халевскому… — хотел добавить резкое слово, да сдержался: Устя была в хате.
Дом ксендза Халевского в шляхетном городе. Тут Иван последнее время бывал редко. Сейчас удивился. Возле ратуши — стража. У моста — гайдуки. Возле дома пана войта Луки Ельского толпятся рейтары.
В дом пана ксендза Халевского служанка не пустила. Разрешила ожидать в сенях.
Ксендз вышел в черной накидке с желтым крестом на груди и черной шапочке. Тяжелое, одутловатое лицо было усталым и синие мешки висели под красными веками. Легким, почти незаметным кивком он ответил на поклоны и, полуприкрыв глаза, выслушал Шаненю. Ксендз не торопился с ответом. Наконец, вздрогнули желваки на лице Халевского. Ксендз разжал губы.
— Велено…
— Как же вынимать из могилы усопшую, пане ксенже?
— Похоронена не по обряду. Господь бог не простит этого во веки веков ни мне, ни ему. — Халевский выставил палец в грудь Гришки.
— Усопшую отпевали, — настаивал Иван.
— Кто отпевал? — вздрогнул Халевский. — Не Глеб?
Шаненя замялся: понял, куда клонит ксендз.
— Он.
Уста Халевского задрожали и опустились вниз. Он сцепил пальцы и положил руки на желтый крест.