— А ведомо ли тебе, что Брестский собор предал анафеме давно умершую и никому не потребную православную церковь? — Щеки ксендза Халевского задергались. С каждым словом голос его креп. — Холопы и работные люди Речи Посполитой разумом и душой давно приняли унию. — Епископы твои и Глеб — никто другие как схизматики. Мутят и уводят с пути праведного чернь.
«Епископы и Глеб… — сжал зубы Шаненя. — Не пинский ли епископ Паисий и митрополит Рутский воздвигли гонения на православных, ловили монахов, подвергали их истязаниям и бросали в темницы…»
— Я, пане ксенже, простой мужик, — заметил Шаненя. — На Брестском соборе не был и не моим умом думать, что решали отцы духовные. Я червь земной и воле божьей подвластен. Хочу спросить тебя, можно ли из покоя вечного выносить?
Шаненя смотрел в глаза ксендза и видел, как вспыхивали в них колючие огоньки. Если бы мог ксендз, наверно, проклял его, испепелил огнем. Сознавая, что бессилен в этом сейчас, со злорадством, как показалось Шанене, повторил:
— Велено. — И добавил: — Богом.
Согбенный и понурый выходил Гришка Мешкович из дома ксендза Хаского. Шел и не видел земли под ногами. Опустив голову, в тяжелом раздумье рядом шагал Иван.
Во второй половине дня вся ремесленная слобода Пинска знала о решении пана ксендза Халевского. Толпа мужиков и баб собралась на кладбище у могилы. Вскоре прискакали рейтары. Кладбищенский смотритель вытянул крест из еще не осевшей земли и, не глядя на присутствующих, начал раскапывать могилу.
Застучала лопата о доски гроба. Баба Ермолы Велесницкого, Степанида, не выдержала, сомлела. Ее подхватили, вывели с кладбища и посадили на траву возле дороги. Гроб поставили на телегу и повезли к костелу. За гробом потянулись мужики и бабы.
Иван Шаненя шел с мужиками, но не думал ни об усопшей, ни о ксендзе Халевском. Душу терзает мысль, с которой не расставался всю весну. Шаненя в который раз, задавал себе неизменный вопрос: а как жить дальше?.. С каждым годом труднее и хуже становится простому люду. Раньше четыре дня в неделю работал тяглый на пана. Теперь пять, а то и шесть. Особым указом сейма Речи Посполитой ремесленным цехам строго заказано торговать с русскими купцами, и на межах Речи с Московией выставился залог. У рубежей рыскает стража и ловит тех, кто бежит на Русь из Великого княжества. Пойманных травят собаками и секут нещадно.
По Пинску ходили слухи, что король Владислав перед смертью по просьбе униатов издал указ, который отменяет дарованные ранее права православного митрополита, а сейм угрожает отступникам изгнанием. Поговаривают еще о том, что писать по-русски в державных актах будет запрещено и мова русская, как и белорусская, изгнанию подлежит. Ученый муж золотарь пинский пан Ждан, хоть и поляк, а говорил однажды Ивану Шанене, что одно спасение для работного люда и холопов — под руку государя русского. А ведь и это миром дано не будет. Черкасы во имя этого второй год кровь льют…
Не смотрел Иван Шаненя, как ходил вокруг гроба дьякон в черном орнате, не слушал, как пели реквием митернум.
Потом все, как в тумане, проплывало мимо. И крышка гроба, и два кудрявых мальчика в белых костюмах с крестами в руках, и дьякон, и грустные певчие, поющие на чужом, непонятном латинском языке.
До кладбища дошли немногие. Мужики завернули в корчму. О случившемся корчмарю Ицке уже все было известно. Он сочувственно кивал кудрявой черной головой, чмокал, выставив вперед толстые замасленные губы и, наливая брагу, неизвестно кого спрашивал:
— Слушайте, ну скажите мне, где это было видно, чтоб два раза хоронили усопшего?
Парамон, ругаясь на всю корчму, кричал хромому мужику:
— Пан все может! И выкопать, и воскресить!..
— Не кричи, Парамон, — просил корчмарь.
— Буду!.. Налей, Ицка, еще. Придет время — сквитаемся с иезуитами!
— Тише! — слезно умолял корчмарь. — Иди на двор и там болбочи хоть до утра…
— Пойдем, — предложил хромой мужик.
Мужики вышли из корчмы, столпились на улице, недружелюбно поглядывая на белую громаду иезуитского костела Святой Магдалины. Вмиг выросла толпа неспокойная, шумная. Говорили об усопшей, ругали Ксендза Халевского и грозились, вспоминали всякие обиды, что нанесли иезуиты черни.
На тот час к шляхетному городу по улице катил крытый дермез. Повозка гулко стучала колесами по бревенчатой мостовой.
— Расступись! — закричал кучер.
— Не расступимся! — раздалось в ответ.
— Проч с дороги, быдло! — Кучер занес ременный кнут.