— Подожди, я еще до них доберусь, — Лео быстро вертел катушку, — я им еще задам!
— Я никогда тебя не видел в нашем квартале. Ты давно здесь живешь?
— Не-е, мы здесь не жили, но моя старуха получила работу в большом банке на Шестой и Авеню С, знаешь, с большими белыми плитами и золотыми лестницами — Первый Национальный.
— Аа-а, — сказал Давид восхищенно, — с железными решетками и большими часами? И она имеет дело со всеми этими деньгами?
— Да, она убирает столы и оффисы.
— Ого! А кто дает тебе есть?
— Я сам беру.
— Ух ты! — у Давида от мысли о такой невероятной свободе перехватило дыхание. — Ты всегда будешь сюда приходить?
— Не-е! Я хожу на Западную Одиннадцатую. Мы там раньше жили. Это ирландский квартал, только несколько ребят с Хоган Аллеи в Лагере Всех Святых.
— О-о-о! — разочарованно, — это далеко — Западная Одиннадцатая.
— Да, но у меня есть ролики.
...Ролики, да ну! Нет конца его преимуществам: без отца, почти без матери и ролики!..
— За минуту туда доезжаю. А у тебя есть?
— Нет.
— Достань, будем вместе ездить.
— Я не могу.
— Что, твой отец тоже умер?
— Нет, но он не купит.
— Попроси мать.
— Она не может.
— Иезус! Евреи никогда ничего не покупают для своих детей.
Давид стал искать, чем бы заполнить неловкое молчание.
— Их уже там нет, этих... этих ирландцев, — отважился сказать он.
— Как бы не так! Они залегли и ждут! — Сощурившись, он оглядел далекие крыши. — Но я больше не хочу запускать.
— А-а-а, — Давид обрадовался перемене темы, — сколько стоит змей?
— Этот только два цента. Но нужно иметь много такой бечевки, а то нельзя запускать.
— А с простой ниткой нельзя?
— Не-е, рвется. У меня был большой змей, в два... в три раза больше, чем этот. Ух и тянул он! Даже красная нитка порвалась. Над Святым Джеймсом на Двенадцатой Авеню — отсюда виден крест. Видишь?
— Да.
— Я потерял почти всю нитку. Зацепилась за крышу.
— Зачем он, — Давид смотрел на далекий шпиль, вырисовывавшийся на фоне дымчатой закатной голубизны, — этот чудной крест повсюду?
— Чудной? — спросил Лео удивленно. — Что в нем чудного?
— Нет, не чудной, я не хотел! — поспешил заверить его Давид. — Я просто спросил — зачем он?
— Кресты святые, — сказал Лео серьезно, — все они. Христос, наш Спаситель, умер на одном из них.
— О! (Спаситель! Что? Я не знал...).
— Даже если носить их, они приносят счастье. Когда моей старухе вырезали аппендицит, каждую ночь она клала крест под подушку, и поэтому ей стало лучше.
— Да ну!
— И всякий раз, когда я иду купаться в Гудзоне, я крещусь три раза — вот так. Тогда можно делать прыжки и все, что хочешь, и никогда не ударишься о дно. Об этом ты тоже не знал? — Давид виновато посмотрел на него. — А это ты видел? — И в качестве окончательного довода Лео, расстегнув рубашку, показал кожаный квадратик, висящий на нитке у него на шее. — Знаешь что это?
Давид присмотрелся и покачал головой. Там что-то было выдавлено и нарисовано золотом, наверное, картинка, но она поблекла, и нельзя было ничего разобрать.
— Может, женщина с маленьким человечком, — рискнул он. — Плохо видно.
— Женщина с человечком! — возмутился Лео. — Господи! Еврей ничего не знают! Это Божья Матерь с Младенцем. Ты что, не можешь узнать Деву Марию?
— Нет, — виновато ответил Давид.
— Иезус! — не поверил Лео. Потом он поднял квадратик кожи повыше, чтобы получше его рассмотреть, — стирается. Это потому, что я никогда не снимаю его, когда плаваю в реке.
— И ты ничего не боишься, когда он на тебе?
— Не-е! Говорю тебе!
— О, Боже! — Давид вздохнул и посмотрел на грудь Лео с благоговением и завистью.
...Не боится! Лео ничего не боится!..
— Эй, приглядывай за змеем! — Лео поспешно забрал у него бечевку, — нельзя, чтобы он так мотался. Стукнется о крышу!
...Не боится!
7
Промелькнувший час был одним из самых счастливых в жизни Давида. До этого ему ни разу не хотелось быть чьим-либо другом, а теперь он отдал бы все, чтобы подружиться с Лео. Чем больше он его слушал, чем больше смотрел на него, тем больше убеждался в принадлежности Лео к особому, смелому и беззаботному миру. В нем было обаяние. Он делал все, что хотел и когда хотел. Он был не только свободен от родителей, но и носил что-то на шее, что делало его почти подобным Богу. Сидя рядом с Лео, Давид думал только о том, как увлечь его, как сделать так, чтобы он забыл о времени. Когда Лео смеялся, грудь Давида распирало от счастья. Даже когда Лео насмехался над ним, Давид испытывал благодарность к нему. Это было справедливо, что Лео подшучивает над ним. Лео — высшее существо, и его смех оправдан. Лео смеялся, когда Давид рассказал ему что такое "тфиллин"[22]. И даже когда Лео сказал про мезузу[23]: "А! Вот как вы их называете — мисс Уза! Моя старуха сорвала одну с двери, когда мы въехали, и я разбил ее. В ней на маленькой бумажке было написано по-китайски", — Давид не обиделся. Он чувствовал вину, да, вину, потому что он предавал всех евреев в их доме, у которых были мезузы у дверей. Но если Лео полагал, что это было смешно, значит, это смешно на самом деле, а все остальное не имело значения.
22
Тфиллин (иврит) — филактерии; надеваемые на лоб и на руку евреями во время молитвы коробочки с заключенными в них молитвами, написанными на пергаменте.
23
Мезуза (иврит) — буквально — косяк. Завернутый в пергамент молитвенный текст, прибиваемый к косяку двери по религиозному обычаю евреев.